Наум Лещинский - Старый кантонист
Мы пошли.
Придя к командиру в переднюю, вахмистр сказал нам:
— Стойте здесь подле двери и, если денщик захочет войти в комнату на крик командира, не пускать его. Слышите? — И он вошел к командиру.
Я прильнул к щелке.
Командир, голый, толстый, встал раком к вахмистру и приказал:
— Ну рапортуй.
В воздухе блеснул длинный, с изгибом, палаш вахмистра и со свистом шлепнулся о розовое тучное тело командира. Я охнул… Командир быстро перевернулся, заорал и хотел укрыться одеялом, но вахмистр сдернул с него одеяло, и палаш свистя поднимался и опускался еще, и еще, и еще… Денщик прибежал на помощь командиру и ломился в комнату, но мы его вытолкали вон.
Кровь залила всю постель командира.
— Пощади!.. — вопил он благим матом.
— Сейчас, ваше благородие, я кончу рапорт… — продолжал вахмистр хлестать его палашом.
Наконец он кончил. И вышел. Он был бледен, тяжело и часто дышал.
— Идемте, ребята, — сказал он.
Мы пошли…
На следующий день командир прислал сказать, что сегодня рапорта принимать не будет, потому что болен, а когда выздоровеет, придет в эскадрон и там примет рапорт…
Глава XII. Отличие
На «летнего Миколу» мы готовились к инспекторскому смотру.
В нашей кантонистской жизни инспекторский смотр чрезвычайным событием, серьезным экзаменом, перед которым мы все трепетали. Я был исправен во всех отношениях, и бояться экзамена мне было нечего, и все же я испытывал тревогу и очень усердно готовился.
И вот настало девятое мая, день страшного суда… Приехал инспектор граф Никитин.
Пропустив нас церемониальным маршем, он поздравил с праздником и об’явил, что смотр будет завтра. Затем он поехал к нам в школу, и в его присутствии нас должны были экзаменовать по наукам. Я был уверен, что меня, как хорошего ученика, непременно вызовут, и очень волновался.
Случилось как раз так, как я ожидал: меня вызвали к доске.
— А ну-ка, сынок, — обратился ко мне Никитин, — покажи нам, что ты можешь… — Он ласково смотрел на меня старческим усталым взглядом.
— Что прикажете, ваше сиятельство? — спросил я.
— А… дайте-ка мне задачник арифметики, — сказал он.
Стоявший тут же на вытяжку полковник, огромного размера человек с большой седой бородой, повернулся с легкостью юноши, щелкнул шпорами и подал задачник.
Никитин выбрал задачу и холеным пальцем указал:
— Вот, эту. На-ка.
Я прочел отчетливо вслух задачу и стал ее решать.
Взоры всех были обращены на меня. Полковой и эскадронный знали, что они не будут после оставлены без внимания. Очень важно было это и для учителя арифметики Степана Федорыча, который еще больше моего волновался.
К слову сказать, этот Степан Федорыч стал совершенно другим после того, как кантонисты хотели бросить его в реку. Он точно переродился, стал справедливым и добрым. Вначале мы не верили ему, думали, что он прикидывается. Но потом убедились, что он действительно изменился. Пережитая им сильная душевная встряска сделала его человеком…
Никитин стоял позади меня и следил за решением задачи. Я рассуждал вслух. Он заметил, что я твердо знаю предмет. Это ему очень понравилось.
— Видите, — говорил он одному из своей свиты тихо, — какой молодец. Как твердо знает. Сам самостоятельно решает… Такими детьми я восхищаюсь… Это будущность нашего государства… Тот не солдат, который не думает быть генералом. А этот, я знаю наверняка, будет генералом…
Я окончил задачу и положил мел.
— Ну что, решил? — спросил он с улыбкой. — И верно по ответу?
— Так точно, ваше сиятельство, я проверил.
— Вижу, вижу, что ты молодец, — умильно сказал он и с нежностью погладил меня по голове; потом обнял и поцеловал в лоб… — Господин полковник, можете гордиться, что у вас в полку такие дети… Даровитый мальчик.
— Я, ваше сиятельство, счастлив доставить вам удовольствие такими кантонистами и стараюсь, чтобы все были такими, — сказал полковник.
— И вам, господин ротмистр, честь и слава, что в вашем эскадроне такой кантонист.
— Рад стараться вася-со! — точно топором отрубил эскадронный, покраснев как рак и напружившись. Это было существо неуклюжее, топорное, с обрюзгшим толстым лицом, большими рачьими глазами, без бровей и почти без лба и с пучком точно ежовых колючек на верхней толстой губе вместо усов… После того, как Дьяков отхлестал его, он, как ни в чем не бывало, стал аккуратно являться в эскадрон каждый день…
— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин, положив мне руку на плечо. — Будешь готовиться в офицеры…
— Ва-ся-со!.. — напружился эскадронный, — он — жид.
На лице Никитина появилось такое выражение, точно ему наступили на ногу:
— Что такое?.. — презрительно и смущенно спросил он.
— Он — жид, — повторил эскадронный.
— Что такое жид? Не понимаю… — с тем же выражением недовольства произнес Никитин.
— Он иудейского вероисповедания, ваше сиятельство, — пояснил полковник.
— Ага… — Никитин почувствовал себя неловко. — Ты не принял православия? — опросил он.
— Никак нет, ваш сиятельство.
— Почему?
— Не желаю, ваше сиятельство.
— Ах, не желаешь… м-г… Ну, как хочешь… Но в таком случае ты по закону не можешь быть произведен в унтер-офицеры… да… жаль… очень жаль… Ну, будь ефрейтором… Ты достоин, чтобы отличить тебя… — Он достал из сафьянного кошелька серебряный гривенник и дал мне. — Вот тебе на орехи.
— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин.
После меня вызвали Шимона Боброва. Он в математике был гораздо сильнее меня, знал больше, чем полагалось по курсу. Никитин был им восхищен еще больше, и сейчас же спросил его:
— Ты из каких?
— Из евреев, ваше сиятельство.
Никитин удивился:
— И ты еврей… И не принявший православия?..
— Так точно, ваше сиятельство.
— А… из православных есть у вас хорошие ученики? — обратился Никитин к полковому.
— Точно с такими знаниями нет из православных, ваше сиятельство, — ответил полковой, — знают, но не так…
— Гм… А я был уверен, что он православный. Бобров русская фамилия…
— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, — подобострастно говорил полковой, — что, ежели бы он принял православие, далеко пошел бы…
— Само собой разумеется… А может быть ты примешь православие? Подумай хорошенько. Тебе предстоит славная будущность. А так твои способности пропадут…
Шимон молчал, точно в недоумении и рассеянности. Лицо его покраснело, на носу заблестели росинки пота. Видно было, что он переживает внутреннюю борьбу. Наконец он сказал, точно проснувшись:
— Приму православие, ваше сиятельство.
Лицо Никитина просияло, складки на старческом лбу поднялись кверху; он точно не ожидал такого ответа…
— Молодец, — улыбаясь, сказал он. — Спасибо. Поздравляю тебя унтер-офицером.
— Рад стараться, ваше сиятельство.
— Я тебя возьму с собой в Петербург.
Я был ошеломлен. Этого я никак не ожидал от Боброва. Через все жестокие испытания прошел он и вдруг теперь изменил. Я страшно возмущался, но вместе с тем еще надеялся, что он одумается, откажется он своего поспешного обещания.
Был полдень, когда окончился смотр. Я побежал к Боброву. Он собирался в дорогу, укладывался.
— Ты что же это сделал?.. — взволнованно заговорил я. — Все время был с нами, а теперь оставил нас… Ты изменник! Предатель!
— В чем дело? Чего ты ругаешься? Дурак, — сказал он, точно не понимая, о чем я говорю.
Я несколько остыл, подумал, что он решил не креститься.
— Ты же крестишься? — опросил я тоном вопроса и ожидал, что он ответит: «ничего подобного».
— Ну да; ну так что ж? — хладнокровно ответил он.
Меня взяло за живое, я не мог произнести ни слова.
— Очень просто, — продолжал он. — Зачем мне тянуть лямку, когда я могу быть офицером, а там дальше дослужиться до генерала. Рассуди сам. Ведь ты не глупый… Советую и тебе так поступить. Ты тоже можешь дослужиться до генерала.
Я ничего не ответил ему; сердце у меня сжалось, на глазах выступили слезы. Мне казалось, что я похоронил своего старшего брата, который был моей единственной опорой на чужбине… Я молча вышел…
На следующий, день Никитин осматривал школу берейторов, которая находилась при нашем полку. В школе готовились наездники, предназначавшиеся для того, чтобы об’езжать верховых лошадей для царя. В каждой воинской части на случай царского смотра стояли наготове в специальных конюшнях дорогие чистокровные кони разной масти, об’езженные, приученные к верховой езде.
Я с детства любил лошадей, любил ездить верхом. А тут, попав в кавалерию, я привык к лошадям, изучил все их повадки. Любая норовистая лошадь была мне нестрашна. Понятно, что я стал хорошим наездником. И меня зачислили в берейторы. Курс в школе этой был 6-месячный. Мне осталось пробыть еще 1 месяц; после этого меня должны были отправить в Петербург в царский дворец, чтобы об’езжать там лошадей для царя.
