Джейн Остин - Нортенгерское аббатство
– Что это значит? Куда вы собрались?
– Собрались?! Ничего себе. Да вы что, забыли наш уговор? Разве у нас не было решено насчет прогулки? Что же у вас за голова? Держим курс на Клавертон-Даун!
– Что-то об этом, кажется, было сказано, – ответила Кэтрин, бросив умоляющий взгляд на миссис Аллен. – Но, говоря по правде, я вас не ждала! .
– Не ждали? Вот это мило! А чем бы вы тут занимались, если бы я не приехал?
Молчаливый призыв Кэтрин о помощи не нашел со стороны миссис Аллен никакой поддержки, ибо последняя, не умея что-нибудь выражать собственным взглядом, даже не подозревала о возможности подобного способа передачи мыслей кем-то другим. И поскольку желание Кэтрин снова встретиться с мисс Тилни допускало ради этой прогулки небольшую отсрочку, а катанье с мистером Торпом, при условии, что Изабелла ехала с Джеймсом, не казалось предосудительным, ей оставалось только просто спросить:
– Как вы думаете, миссис Аллен, вы бы могли обойтись без меня час или два? Можно мне поехать?
– Поступайте, как вам больше хочется, моя дорогая, – сказала миссис Аллен вполне равнодушно.
Кэтрин последовала этому совету и пошла! одеваться. Она вернулась очень скоро, едва позволив оставшимся обменяться одобрительными замечаниями по ее адресу, после того как Торп добился от миссис Аллен признания достоинств своего кабриолета. И, попрощавшись с этой дамой, молодые люди поспешили на улицу.
– Любовь моя, – воскликнула Изабелла, к которой по долгу дружбы Кэтрин должна была подбежать прежде, чем сесть в свой экипаж, – вы собирались не меньше трех часов! Я даже встревожилась – уж не заболели ли вы? Какой чудесный был вчера бал! Мне нужно вам сказать тысячу вещей. Скорее, скорее садитесь. Сил нет, как хочется ехать.
Кэтрин послушалась и пошла к другому экипажу, но не настолько быстро, чтобы не услышать слов, сказанных Изабеллой Джеймсу:
– Какая же она прелесть! Я ее просто обожаю!
– Вы только, мисс Морланд, не пугайтесь, – сказал Торп, подсаживая ее в кабриолет, – если лошадь, прежде чем тронуться с места, немного побалуется. Она может разок-другой рвануть, потом постоит минуту, а уж затем почует хозяйскую руку. Что поделаешь – озорная лошадка, любит подурить, хотя и без злобы.
Кэтрин эта характеристика не показалась слишком обнадеживающей. Но отступать было поздно – для того, чтобы признаться в собственной робости, она была еще слишком юной. Поэтому, доверясь судьбе и понадеявшись на хваленую преданность животного своему хозяину, она покорно села в экипаж, глядя, как Торп устраивается с ней рядом. Когда все было наконец готово, слуге, стоявшему подле лошадиной головы, было громогласно приказано:
«Отпускай!», после чего они тишайшим образом без малейшего рывка, толчка или чего-либо подобного тронулись в путь. Обрадованная этим счастливым обстоятельством Кэтрин с веселым изумлением выразила свое удовольствие. И ее спутник тут же растолковал ей, что все попросту объясняется особым его умением придерживать вожжи и необыкновенными ловкостью и чутьем, с которыми он пользуется кнутом. Хотя Кэтрин не могла понять, зачем при таком мастерском управлении лошадью ему понадобилось пугать спутницу нравом животного, она все же искренне поздравила себя с тем, что находится под покровительством столь опытного возницы. И, заметив, что лошадь продолжает двигаться в той же спокойной манере, вовсе не пытаясь проявлять опасную резвость (при положенных ей десяти милях в час), Кэтрин почувствовала себя в полной безопасности и всей душой наслаждалась прогулкой и ласкающей свежестью прекрасного февральского дня. Вслед за коротким разговором несколько минут прошли в молчании, после чего Торп внезапно спросил:
– Небось старый Аллен богат, как жид?
Кэтрин его не поняла, и он повторил вопрос, добавив для пояснения:
– Старикан Аллен, у которого вы живете.
– Вы имеете в виду мистера Аллена? Да, мне кажется, он очень богат.
– И у него нет никаких детей?
– Нет, никаких.
– Неплохо для его любимчиков. Он что же – ваш крестный?
– Крестный? Вовсе нет.
– Вы ведь живете с ними.
– Да, конечно.
– Про то я и говорю. Славный старикан – верно, в свои годы неплохо пожил. Не зря заработал подагру, а? Он и сейчас каждый день выпивает по бутылочке?
– По бутылочке? О нет. Откуда вы взяли? Это очень умеренный человек. Неужели вам показалось, что он вчера был навеселе?
– Бог с вами! У женщин каждый мужчина навеселе. Не думаете ли вы, что человека можно свалить одной бутылкой? Я убежден в одном: если бы каждый выпивал в день по бутылке, в мире не было бы и половины теперешних безобразий. Тогда бы все зажили как надо.
– Что-то не верится.
– Черт побери, это спасло бы массу народа. я королевстве не выпивают и сотой доли того, что следует. С туманами иначе не сладишь.
– А мне говорили, что в Оксфорде пьют слишком много.
– В Оксфорде? Да в Оксфорде теперь вовсе не пьют, поверьте. Никто не пьет. Вы едва ли встретите там человека, способного больше чем на четыре пинты. Когда у меня собрались в последний раз, все удивлялись, что у нас вышло по пяти пинт на брата. Смотрели на это, как на что-то диковинное. В моем доме, в самом деле, есть что выпить – это в Оксфорде найдешь не всюду, – чего же тут удивляться. Вот и судите, как там в общем обстоит с выпивкой.
– Да, по этому вполне можно судить, – возмущенно ответила Кэтрин. – Оказывается, вы выпиваете много больше вина, чем я предполагала. Но я уверена, что Джеймс пьет гораздо меньше.
Ее утверждение было встречено такими громогласными словоизлияниями, – в которых ничего нельзя было разобрать, кроме множества сдабривавших их клятвенных заверений, – что Кэтрин еще сильнее укрепилась в своем мнении о чрезмерности оксфордских возлияний и счастливой вере в сравнительную воздержанность ее брата.
После этого мысли Торпа сосредоточились на достоинствах его выезда, и он призвал Кэтрин оценить живость и легкость, с которой бежала его лошадь, а также плавный ход кабриолета, обязанный мерной поступи животного и высокому качеству рессор. Кэтрин соглашалась со всеми выражениями его восхищения как только могла. Ни ослабить их, ни усилить было невозможно: его осведомленность и ее невежество в подобных вопросах, его убежденность и ее неуверенность в себе полностью это исключали. Она не могла высказать ни одного собственного суждения, но с готовностью признавала все, что бы он ни утверждал, и в конце концов они без труда пришли к обоюдному заключению, что его выезд по всем статьям самый лучший выезд подобного рода в Англии, поскольку кабриолет у него – лучшего устройства, лошадь – лучшая по скорости бега, а сам он – лучший возница.
– Но, говоря по правде, – произнесла Кэтрин, решившись наконец слегка переменить тему, так как полагала прежнюю вполне исчерпанной, – вы же не думаете, что кабриолет Джеймса такой уж непрочный?
– Непрочный? Черт возьми! Вы еще когда-нибудь видели такую шаткую штуковину? В нем нет ни одного живого места. Колеса начисто износились лет десять назад, не говоря уже обо всем остальном. Клянусь честью, его только тронь, и он рассыплется на куски. Это самое хлипкое сооружение, которое мне только приходилось встречать. Слава Богу, у нас с вами кое-что получше. В их драндулете я бы не рискнул и двух миль проехать, дайте мне хоть пятьдесят тысяч фунтов.
– Боже правый! – воскликнула напуганная Кэтрин. – В таком случае, я вас умоляю, вернемтесь в Бат. Если мы поедем дальше, с ними непременно случится несчастье. Пожалуйста, вернемтесь, мистер Торп. Остановитесь и объясните брату, какая им грозит опасность.
– Опасность? Какого черта! Подумаешь, важное дело. Просто они вывалятся, когда он под ними рассыплется. Грязи здесь хватит – шлепнутся в свое удовольствие... Клянусь дьяволом, всякий экипаж надежен, если только уметь им управлять. В хороших руках эта вещь еще проживет лет двадцать, пока не износится до конца. Да что там! За пять фунтов я бы на нем съездил в Йорк и обратно, не потеряв ни гвоздя.
Кэтрин слушала его с изумлением. Она никак не могла взять в толк, каким образом можно совместить столь противоположные суждения об одном и том же предмете: полученное ею воспитание не научило ее, до чего может дойти безудержная болтовня и какие пустые утверждения и бесстыдную ложь рождает избыток тщеславия. В ее семье смотрели на вещи просто и не увлекались словесными изощрениями: отец вполне удовлетворялся каким-нибудь каламбуром, а мать – пословицей. Поэтому они не привыкли лгать, чтобы прибавить себе значительности, и не позволяли себе утверждать в предыдущую минуту то, что пришлось бы оспаривать в последующую. В течение какого-то времени она переживала растерянность и не один раз уже была готова просить мистера Торпа более ясно выразить его мнение по беспокоившему ее вопросу. Но, вспомнив что он до сих пор не слишком проявлял склонность объяснять просто вещи, о которых перед тем выражался туманно, она сдержалась и успокоила свою тревогу, смекнув, что он не стал бы и впрямь подвергать друга и сестру опасности, от которой их легко было уберечь, а значит, вполне уверен в надежности их экипажа. Сам Торп, по-видимому, обо всем этом тут же забыл, и их дальнейший разговор, или, вернее, его рассуждения, целиком относились к нему самому и к его собственным делам. Он рассказывал о лошадях, купленных им за бесценок и проданных за баснословные суммы, о скачках, на которых безошибочно предсказывал победителей, об охотничьих вылазках, на которых убивал больше дичи (не сделав ни одного приличного выстрела), чем все другие участники вместе взятые. Особенно подробно он описал необыкновенную лисью травлю, в которой его дальновидность и умение управляться с собаками загладили промах самого опытного охотника, а его бесстрашие в седле, хоть вовсе и не угрожавшее его собственной жизни, то и дело заставляло попадать впросак других, так что многие, как он хладнокровно выразился, свернули себе из-за этого шею.
