Евгений Федоров - Наследники
На запятках рыдвана неподвижно стояли два лакея в ливреях.
— Ох-хо-хо! — закряхтел Никита Никитич. — Что за оказия?
Ливреи лакеев были под стать упряжи: одна половина — бархатная, сияла золотыми галунами, другая — убогая, из самой грубой дерюги. Одна нога лакея в шелковом чулке и в лакированном башмаке, другая — в заскорузлой онуче и в стоптанном лапте.
Из-под колес рыдвана клубилась пыль. Кони, резвясь, мчались к дому.
Пыльные скороходы добежали до крыльца и, склонившись перед Никитой Никитичем в почтительном поклоне, сообщили:
— Их милость хозяин Прокофий Акинфиевич на завод прибыл…
И только успели они оповестить, как рыдван с шумом и грохотом, описав кривую, подкатил к хоромам. В последний раз рявкнули пушки и огласили громом окрестности. Наступила тишина. И тут по наказу Мосолова заводские мужики и женки истово закричали «ура»…
Ливрейные лакеи соскочили с запяток и, проворно распахнув дверцу рыдвана, подставили ступеньки, крытые бархатом. Под звон колоколов и крики дворовых из рыдвана медленно, величественно сошел Прокофий Акинфиевич Демидов. В кафтане из зеленого бархата, расшитом золотыми павлинами, в красных сафьяновых сапожках, он выглядел сказочным восточным принцем…
— Ах ты, шельмец! Ах ты, умора! — засиял Никита Никитич и залился тонким веселым смехом. — До чего додумался! Распотешил старика…
Он весь дрожал от возбуждения, лицо побагровело от смеха, глаза слезились. Схватившись за поручни кресла. Никита Демидов наклонился вперед, пожирая завистливым взором чудаковатого племянника.
Между тем новый невьянский владелец торжественно приблизился к дядюшке и бережно обнял его. Старик дружески похлопал племянника по спине.
— Ай, молодец! Ай, удалец! Но что сие значит? — показал он на странные одежды холопов.
— Дядюшка, — торжественно провозгласил Прокофий Акинфиевич, — прост я родом: вам известно, что мать моя и отец из простых, почтенных людей. Разумом и трудолюбием отца и деда нашего возвеличены мы до дворянства. Я не братец Никитушка и о том хочу всем напомнить: что с одного боку мы, Демидовы, — бархатники, а с другого — пахотники!
— Ох, любо! — возрадовался Никита Никитич. — Любо, что не возгордился! Добро и то, что высудил-таки наследство!
— Отныне и до века завод мой и пребудет в моем потомстве! — решительным голосом объявил владелец и взглянул на дядю. Веселый, возбужденный старик на мгновение заглянул в темные беспокойные глаза Прокофия. Остренький холодок прошел по спине паралитика: на него смотрели пустые, шалые глаза маньяка…
Вихляясь и приплясывая на ходу, прибывший невьянский владелец удалился в разубранные покои…
Смолк колокольный звон; все еще разглядывая диковинную упряжь и наряды челяди, на площади топтались Заводские. Никита Никитич, помрачневший, потухший, прикрикнул на толпу:
— Ну, чего глаза лупите? Марш на-работу!..
Он растерянно оглянулся на дверь и укоризненно покачал головой. Мелькнула и всего встревожила мысль о племяннике: «Кто же он — умница или сумасшедший?»
Прокофий Акинфиевич решил обосноваться в Невьянске. Теперь он стал неузнаваем: из молчаливой, неприметной тени вдруг превратился в необузданного самодура. Исчезла прежняя приниженность; все низменное и болезненно-странное, что до поры до времени таилось в нем, разом ожило и охватило все существо демидовского наследника. Прокофий зажил беззаботно, в довольстве, все желания его исполнялись быстро и безотказно. В обширных, отменно обставленных покоях он жил как неограниченный властелин и предавался своим чудачествам.
Жена его Матрена Антиповна, больная, иссохшая женщина, лежала на огромной деревянной кровати, поставленной среди пустого и холодного покоя, из углов которого рано наползали сумерки. Постепенно и незаметно угасала ее жизнь. Страдальческими глазами она вгляделась в прибывшего из столицы мужа и умоляюще прошептала:
— Прокопушка, подойди сюда… Дай руку…
Под одеялом зашевелилось костлявое, изглоданное болезнью тело. Прокофий, приплясывая, подошел к постели. Наклонившись над больной, он холодным, бесстрастным голосом окликнул ее:
— Ку-ку! Ты еще жива?
— Прокопушка, побойся бога! Что ты мелешь? — жалобно промолвила она. Из-под густых длинных ресниц выкатились слезинки. Большие прекрасные глаза с укором смотрели на Демидова.
Ухмыляясь и кривя тонкие губы, он отпрянул от ложа жены и сказал весело:
— Живи! Живи!.. Я пошутковал малость…
Все дни несчастная женщина лежала забытой, в одиночестве. Кухонные стряпухи приносили еду и убирали постель. Брезгливо морщась, бабы отворачивались и торопились поскорее убраться из горницы.
Единственной радостью больной были голуби, которых приносил младшенький сынок Аммоска. Он пускал их в комнату матери и бросал им горсть зерен.
Голуби кружились по комнате, жадно пожирали корм и ворковали. На подоконниках, постели, стульях они оставляли свой помет, но женщина не замечала грязи, целыми днями молчаливо созерцая сытых сизокрылых птиц…
Сынки заводчика Акакий, Лев и Аммос, великовозрастные верзилы, без дела слонялись по усадьбе, жили своей обособленной жизнью, избегая батюшку. Но он таки добрался до них! В один из зимних дней Прокофий вызвал сыновей в мрачный дедовский кабинет. Они робко переступили порог и застыли в изумлении и страхе. Отец сидел на столе под портретом деда, по-портновски скрестив ноги. В белом колпаке, в замызганном халате, он горделиво поднял голову и, указывая глазами на портрет, спросил сыновей:
— Каков, похож на деда?
— Как прикажешь, батюшка…
Прокофий, презрительно взглянув на их бесцветные лица, вдруг вскочил и закричал истошным голосом:
— Марш, марш отсель подале, бездельники! В Гамбург, в Неметчину марш!..
Невзирая на уговоры и слезы жены, он приказал Мосолову обрядить сыновей в дорогу, и, погрузив в обоз припасы, их повезли через всю необъятную Россию в далекую иноземщину…
В демидовском доме стало еще пустыннее и тише.
На ранней заре в хоромах первым пробуждался хозяин. Хилый, остроносый, он накидывал халат, шлепая ночными туфлями, пробирался в людскую и поднимал всех петушиным криком. Из кухни Прокофий спешил к жене и каждый раз терзал ее тем же вопросом:
— Ку-ку!.. Ты все еще жива, Матреша?
Отвернувшись к стене, притворившись спящей, она не отзывалась на обидный оклик…
Неожиданно в Невьянск приехал Григорий Акинфиевич. Откланявшись дяде Никите Никитичу и старшему брату, он побеседовал с ним, осмотрел завод. Всюду он проходил тихой тенью, ни во что не вмешиваясь, внимательно присматриваясь к плавке руды и литью чугуна. Был он небольшого роста, тщедушен, говорил медленно, не задираясь. После полудня попросил слугу втащить в комнату хозяйки корзину, неторопливо извлек из нее пахучие яблоки и выложил перед больной.
Матрена Антиповна обрадовалась, засияла вся. Она ласково следила за ним. Гость подошел к окну и распахнул створки. Свежий воздух ворвался в неуютную большую комнату.
— Ну, здравствуй, Антиповна! — поклонился Григорий жене брата. — Ты что ж, милая, залежалась? Надо на солнышко да в садик пройти. Скушай яблочко! — Он протянул ей румяный плод.
— Милый ты мой, дорогой! — благодарно прошептала она. — Спасибо, не забыл! Ни садик, ни ветерок не помогут мне. Да и кому я нужна больная? Вот бы скорее смерть пришла!
— Ну, ну, не греши перед господом! Успеем, все уберемся на погост. Ты вот что, борись с хворью, не поддавайся ей!
Приятно и успокаивающе звучала его речь. Большими радостными глазами смотрела она на гостя и расспрашивала про семью.
— Небось не до радостей, все заводы ставишь? — внимательно посмотрела больная на Григория.
— Все не захапаешь, — спокойно отозвался он. — Строю на Бисерти один, да и то измаялся. Вот на Волгу плавал, хорошо на реке. Дышится-то как, просторы!
Он с воодушевлением рассказывал о рыбалках, о волжских городах, о пристанях, заваленных плодами.
В комнате потеплело от нагретого за окном воздуха. Больной стало лучше от ласковых слов. Она благодарно пожала ему руку.
Григорий пробыл с ней до вечера и распрощался. Уезжая, он отозвал старшего брата в сторонку и укоризненно сказал:
— Послушай, Прокопушка, моего совета: переведи Антиповну в другую, светлую комнату. Зачахнет она у тебя, как слабое деревце!
Прокофий отмахнулся от просьбы.
— У меня и без нее хлопот много! — строго сказал он.
Григорий опечаленно опустил голову. Да, трудно было ладить с братцем!
Он не остался ночевать и с первыми звездами выехал из Невьянска.
Только дядя-паралитик быстро сошелся с племянником Прокофием Акинфиевичем. Занимал Никита Никитич по-прежнему полутемный кабинет отца. Здесь он отсиживался в зимние томительные вечера.
Глубокий снег укрыл хмурые уральские леса и каменистые горы. С востока, из сибирских степей, пришли лихие метели. В глухую ночь ветер завывал в трубе; по слуховым прозорам, скрытым в стенах, шел таинственный гул. Потрескивали сальные свечи, озаряя тусклым светом изношенные лица дяди и племянника. Они сидели друг против друга, состязаясь в выдумках.
