Людмила Шаховская - Вдали от Зевса
Турн отшатнулся в новом удивлении не столько поданной идеей, как смелостью этого доселе неизвестного ему чужого невольника.
– Чучело?! – вскричал он.
– Бросают же чучело в реку при ее разливах, господин, а прежде, говорят, всегда топили человека.
– Да... Эта замена человека чучелом для Тибра утверждена Нумой Помпилием, а тут...
– Нума окончательно утвердил этот обычай, а ввелся он гораздо раньше, с самого царя Нумитора, только не все его соблюдали. Ведь, надо же кому-нибудь начать, господин... Будь царем Нумитором в этом деле!..
– Но я не царь.
– Ты зять Великого Понтифекса.
– Эмилий Скавр, мой тесть, один не может ломать уставы жертвоприношений. Ступай, моли его, молодой человек, но я уверен, Эмилий тебе ответит, что деревенский культ не подлежит его власти, а лишь городской, римский.
– В таком случае, он подлежит власти помещика... Господин, пощади отца моего!..
– Не хочу... Некогда мне... Я рад, что не затруднился выбором жертвы на этот раз... С плеч долой скорее сбросить эту обузу и надо уехать в Рим; ты, конечно, слышал, что этруски бунтуют. Пусти меня!..
– По случайностям раздела военной добычи, я попал служить царевичу Люцию и приобрел его благосклонность. О, господин!.. Неужели ты, если зять царя Сервия, сына царя Приска, попросит, даст тебе денег сколько запросишь, купит себе отца моего...
Пока он говорил, Турн с удивлением всматривался в его лицо, находя сходство с Вулкацием младшим, но тот был рыжий с гладкими волосами юноша, тогда, как Вераний чернел своею шевелюрой, как смола, курчавый, точно баран.
Турну померещился в нем оборотень, вспомнилась рассердившая его Сивилла – Диркея; к ней по словам Грецина, являлся Аполлон под видом Вулкация, которого Турн ненавидел, как и его деда фламина.
– Я рабами не торгую, – возразил он гневно, – а Люцию Тарквинию, Руфу, и всем их клевретам отвечу, что мои помещичьи распоряжения до них не касаются и подсылать ко мне своих невольников, делать неприятности, я не позволю. Прочь, грубиян!..
Он дал Веранию своею богатырскою рукою такую пощечину, что тот с громким стоном откатился далеко от двери, а затем ледяным тоном слепой ярости, подобной тому, когда белокалильный жар и жгучий холод дают одинаковое ощущение, грозный господин молвил Грецину, указывая на Верания:
– Чтобы я этого мерзавца больше здесь не встречал!.. Не то, все твои дети не вымолят тебе пощады!..
До слуха входящего в дом Турна донесся взаимно-укоризненный разговор управляющего с чужим рабом.
– Я говорил тебе, что он не послушает... Эх, неразумный!..
– Неразумны вы, что терпите тиранство грубой силы! – отозвался Вераний, растирая прибитую щеку. – Если заблаговременно не прекратить эти жертвенные злодейства, которые давным-давно прекращены в Риме, то он, ведь, и тебя опустит в болото.
– И лягу тогда за общее благополучие. Всякому свой черед, Вераний. Раб редко умирает спокойно. Прекратили, говоришь, избиения людей в Риме... Лучше что ль от этого стало? Нельзя там, господа в деревню посылают таких: одного в болото Терри, другого – в реку Тиберину или Янусу, а третьего, недостойного, попросту на веревку или в рыбную сажалку, за то одно, что состарился. Не зли господина! А то в самом деле, дашь ему мысли обо мне... Вспомнит, что и я стар... И он на тот год меня...
Грецин задрожал от охватившего его ужаса, не договорив фразы.
– Этого не будет! – вскричал Вераний еще смелее и энергичнее, – ты попал в рабство ребенком, оттого и не понимаешь свободы, а я был свободным воином в г. Вейях...
– Постой! – перебил Грецин с усмешкой, хлопнув юношу по плечу, – я уже 10-ти лет был, а ты ребенком попал, много раз так говорил, а теперь ты заврался, противоречишь... Как же ты мог быть воином?.. Да и Балвентий смолоду тут...
Вераний не срезался, оговорившись.
– Ну, как бы там все это ни было, отец мой примирился с рабством, а я никогда не примирюсь. Люций Тарквиний показал мне иное обращение с рабами, нежели у Турна; у царевича Люция не всякий раб скотина. Я не дам погубить отца моего или... или никогда не женюсь на твоей дочери.
– Да она и без того не идет за тебя... Эх, Вераний!.. Спрашивал я ее о твоих подозрениях насчет фламинова внука... Кто ее знает? Отшучивается... Встречается, говорит, он мне, как всякий другой.
– Мне Тит сказал.
– Он сам к ней сватался, еще до тебя... Тит-то[6].
– Сказать словечко старому Руфу, так будет этому внуку жарко от него!.. Да только вас губить не хочется.
– Нас губить?!
– Не то, что губить, а... все-таки...
Спохватившись, Вераний не договорил своей мысли и, чтобы перевести разговор на другое, горько заплакал от боли, растирая прибитую Турном щеку, заплакал и о грустной участи своего отца.
Они уселись на ступенях крыльца господского дома, так как управляющий опасался уйти оттуда, ввиду возможности господского зова. Он боязливо прислушивался к гулким шагам деревянных подошв охотничьих сапог Турна, который бродил, можно было полагать, из угла в угол по атриуму своей заброшенной виллы, в тревоге, от наплыва всяких дурных мыслей не имея сил успокоиться.
– Пойдет ли твоя дочь за меня, – говорил Вераний, – не пойдет ли, это дело другое; ты мне все равно, что тесть и теперь. Если отца спасти не успею, спасу тебя, вырву из неволи, дам тебе узнать другую жизнь, какою, ты говорил, наслаждались твои предки, греки в Сибарисе, жизнь свободных и богатых граждан, увезу тебя в Вейи.
– Да ты уж это давно обещаешь, только свадьбу-то с Амальтеей никак не сыграешь, все откладываешь, то одно, то другое мешает, а теперь ее подозревать еще стал (статочное ли это дело?) в близости с внуком фламина.
– Поглядим, Грецин, что на днях будет! – возразил Вераний.
Он обнял свои колена, подняв их в уровень с подбородком, и плаксиво запел невольничье причитанье:
Такова уж судьба
Горемыки-раба!..
Виноват он лишь тем,
Что стал дряхлым совсем,
И опустят его
В придорожную топь...
Так велел господин,
Над рабом властелин...
Вместо того, чтобы разразиться рыданьем об отце, чего ждал управляющий, Вераний вдруг расхохотался, как сумасшедший.
– Что с тобой? – спросил Грецин, привскочив от изумления.
– Да мне вспомнилось, как твой Ультим отличился сегодня у деревенских на жертвоприношении.
– Придурковат парень!.. А что?..
– Это было на заре. Старшина Камилл впереди стоял жертвоприносителем и пел долго, монотонно, гимн солнцу; чуть не к каждому стиху народ припевал за ним «чудное светило!» Ультим стоял, стоял, соскучился, и начал дурить, а за ним и другие. Ты знаешь, что Камилл высокого роста старик, сухой, костлявый; Ультим глядел, глядел на него, да вдруг вместо «чудное светил» запел «экий ты верзило!»
Грецин усмехнулся.
– И что же? Не треснули его по затылку за это?
– Ближайшие смеялись; дурного ничего не вышло, даже кое-кто подтянул за ним, но только вполголоса, а потом и начали варьировать припевы, вместо хвалы солнцу складывая импровизации на деревенского старшину. Один тянет «Руки точно виллы!», другой гудит «Ты свиное рыло!», вышла полная какофония, только Камилл глуховат, знаешь, не слыхал этого.
Сбитый с толка болтовнёю пустомели, Грецин забыл близкое присутствие грозного господина, подманил проходившую мимо свою жену, велел ей подать кувшин вина и принялся тянуть его с Веранием из одной кружки, впрочем, на сей раз осторожно, маленькими глотками, как бы лишь от скуки, безделья.
Вераний тешил старика анекдотами, до каких тот был страстный охотник, особенно в хмельной час; на этом держалось влияние на него юноши, в котором он не подозревал Вулкация, старшего внука фламина.
Вераний до самого полудня просидел на крыльце со стариком, то обнадеживая его получением всяких благ, то наводя ужас возможностью кончить жизнь в болоте, жертвою сельского праздника.
Грецин внимательно слушал речи краснобая, сидя с ним на лестнице крыльца, не приметив, что у того нет ни малейшей печали от неудачи в спасении «отца», и ничто не навело его на подозрение, что это не раб, а старший внук фламина, подосланный старым жрецом интриговать против Турна, родственника ненавидимого им великого Понтифекса, Скавра.
ГЛАВА XII
Обречение жертвы
Разбитной весельчак-краснобай Вераний был уже несколько лет известен всему округу, где находились поместья Турна и его заклятого врага, фламина Руфа.
Многие приметили, что Вераний иногда ночью возится в помещичьей свинарне у Балвентия, но что он там делает, никто не знал, да и не пытались узнавать, так как он рекомендовался его сыном и свинопас этого не отрицал; из всех поселян только один Тит-лодочник, тоже ходивший к Балвентию по ночам, провожая его сына, при разговорах об этом как-то многозначительно ухмылялся, точно что-то имея на уме.
