Людмила Третьякова - Рассказы веера
– Как вы думаете, княгиня, сколько лет этой красавице? Не пытайтесь угадать. Ей уже за сорок. Да, да! А вы думали двадцать пять? Годы, кажется, скользят по ней, как капли воды по полированному мрамору, не оставляя никакого следа.
– Это невероятно, – прошептала Шаховская, не отрывая глаз от красивой пары, и, тут же вычислив, что принцесса на два года старше ее, добавила: – Совершенно невероятно!
– Вот что значит остаться вдовой в восемнадцать лет и быть настолько умной, чтобы уберечься от нового замужества. Что старит женщину, дорогая? – пустилась в рассуждения Голицына. – Муж, дети, неверные любовники. Принцесса сумела избежать этого, а результат вы видите сами.
– Такая красавица – и жизнь монахини? В это трудно поверить.
– И все же это так. Тут умеют злословить – уж поверьте мне! Если бы нашелся хоть малейший повод, от безупречной репутации Ламбаль не осталось бы и следа. Люди не прощают ни знатности, ни красоты, ни богатства. А здесь все разом! Да еще исключительное доверие королевской четы. Мария-Антуанетта обходится с принцессой, как с родной сестрой. Это ли не причина для самой жгучей зависти!
Усадьба Мари Ламбаль с огромными, вероятно еще помнящими ее деревьями, находится в районе, отдаленном от парижского центра. В XVIII веке, когда сюда съезжались гости принцессы, это был, конечно, пригород столицы. Сейчас на территории ее усадьбы располагается посольство Турции. Но мемориальная табличка у ворот напоминает о страшной судьбе Ламбаль, жертве революционного террора.
– А что это за кавалер рядом с нею?
– Как, вы не узнали? Я указывала вам на него на нашей прогулке в Булонском лесу. Помните? Это принц Аренберг, красавец вдовец... Столько дам и девиц влюблены в него, а он влюблен в революцию – это портит все дело.
– Я видела его всего мгновение, – задумчиво произнесла Шаховская, – оттого и не узнала.
В это время к собеседницам подошла Елизавета. Шаховская спросила дочь:
– Ну как, ты довольна, дитя мое? Вижу, вижу – ты очень переволновалась.
– О да, матушка! Я чувствую такую усталость, что едва стою на ногах. Может быть, мы уедем?
– Ни в коем случае! – возмутилась Голицына. – Что это с вами, дорогая? Что за капризы? Это против всех правил.
– Нет-нет, мне, право, очень хочется домой. – Казалось, Елизавета была чем-то встревожена. Она дотронулась до руки матери.
Возможно, та и дала бы себя уговорить, но в эту минуту к ним подошла хозяйка дома со своим запоздавшим гостем:
– Позвольте вам представить моего старого, верного друга – Луи Аренберга.
...За ужином по правую руку от принца сидела княгиня Шаховская, по левую – ее дочь.
– Могу ли я задать вам один вопрос? – обратилась Шаховская к соседу.
– Сколько угодно, мадам.
– Вас причисляют к врагам короля. Так почему вы здесь, в доме у ближайшего к монаршей чете человека?
– Враг короля? – Аренберг усмехнулся. – Нет, лишних лавров мне не надо. Я жалею Людовика. Человек, который всерьез думает, что двадцать пять миллионов голодных ртов удовольствуются тем, что начнут, как животные, питаться травой, – достоин разве что сожаления, не более. А моя дружба с принцессой Ламбаль держится на том непоколебимом мнении, что это лучшая из женщин, живущих ныне во Франции. Она добрый гений всех обездоленных. Никто не знает, сколько детей бедняков спасла она от смерти. Вы скажете: это всего лишь капля в океане человеческих бедствий. Быть может! Но попробуйте представить себя на месте несчастной матери с умирающим от нехватки лекарств и еды ребенком на руках. Покажется ли вам каплей помощь, явившаяся вовремя? Дети, брошенные родителями... Король забыл о них, предоставив им одну привилегию: умереть под крышей, а не замерзнуть где-нибудь возле сточной канавы.
Пальцы княгини, державшие тонкую вилочку, дрогнули:
– Мне нечего сказать вам, принц. Это ужасно... Боюсь даже задумываться, чем грозит подобное положение. В воздухе чувствуется что-то зловещее. Мы с дочерью всегда предпочитали в Пале-Рояле кафе «Вефур». Но были вынуждены изменить своей привычке и облюбовали «Кораццу». Почему, спросите вы? Потому, что в «Вефуре» собирается мужское общество и раздаются такие речи, повторить которые страшно. Все слова исполнены звериной злобы. – И тише, чтобы не слышала Елизавета, добавила: – На дочь это производит ужасное впечатление. Но нам опять не повезло!
Если бы видели, что недавно натворила толпа в Пале-Рояле, в нашей любимой «Корацце», где не осталось ни одного целого стола или стула.
– «Корацца»? Вы были там?
– Надеюсь, все-таки будем и впредь бывать. Там готовят прекрасное мороженое.
– Вы позволите мне как-нибудь составить вам компанию? – неожиданно для себя спросил принц и тут же, словно смутившись, добавил: – Как хотелось бы расспросить вас о России! Я, разумеется, немало слышал об этой стране, но только от своих сограждан. Вы же – совсем другое дело. – И Аренберг снова посмотрел на княжну.
Шаховская поймала его взгляд и неодобрительно сказала дочери по-русски:
– Что с тобой? Ты словно немая. Это, наконец, неприлично.
Лиза вспыхнула и наклонила голову к тарелке. Аренберг, хотя и не понял чужого языка, уловил укоризненную интонацию княгини и поспешил Лизе на помощь.
– Позвольте, мадам, мне признаться, – обратился он к старшей Шаховской. – Если сегодня я и услышал нечто прекрасное, что заставит меня всегда помнить этот вечер, то это звуки арфы. Я вовсе не сентиментальный человек, скорее напротив. Но игра вашей дочери заворожила меня, стук собственного сердца мешал мне.
* * *
Это подлинный портрет Елизаветы Шаховской в пору ее парижской юности. Она, видимо, пожелала быть запечатленной с любимой арфой на фоне романтического пейзажа с парусом на горизонте. Чувствуется, что молоденькая арфистка несколько напряжена, смущается под пристальным взглядом художника.
Люди, чувствующие глубоко и сильно, – враги себе. Их сознание, отключаясь лишь на короткий сон, иногда более похожий на забытье, напрочь лишено способности забывать – этого блага для каждого человека. Ибо есть ли хоть одно сердце, не задетое невозвратной потерей, горькой обидой или разочарованием в том, что казалось вечным, нетленным?
Аренберг, так осчастливленный природой и обстоятельствами рождения, как раз принадлежал к тем, кто с великими муками, и даже словно с неохотой, освобождается от печальных воспоминаний.
Он с иронией наблюдал за попытками дам и девиц заинтересовать его собою и всякий раз неуклонно, но с тактом хорошо воспитанного человека пресекал их надежды. Это отнюдь не вредило ему, а напротив, окружало ореолом таинственности. Слабый пол, привыкший к мужскому непостоянству, видел в преданности принца памяти умершей жены редкое по тем временам благородство. Некоторые женщины удваивали, утраивали свои старания, но в конце концов, не желая тратить время попусту, отступали.
Принцессу Ламбаль сближало с Аренбергом многое. Оба не разменивались на легкие связи, без которых, казалось, вообще не представлялась жизнь людей их круга.
Когда-то златокудрая дочь принца Савойского прибыла во Францию с надеждой на счастье, которого так ждет всякая девушка, уже примерившая перед зеркалом фату и подвенечное платье! Через год после свадьбы муж скончался от дурной болезни. Как бы то ни было, молодая женщина, не успевшая стать матерью, предпочла одиночество. Шло время, однако жизнь ее не менялась: все предложения руки и сердца Ламбаль отвергала. Но если не узы брака, то, может быть, легкий флирт? И все же никто из кавалеров не мог похвастаться даже намеком на благосклонность молодой вдовы. Это невероятно раздражало придворных дам, словно коллекционировавших любовные приключения. Много недоброжелателей нажила принцесса из-за своей близости к королевской семье, а особенно к Марии-Антуанетте, которая назначила вдову обер-гофмейстериной королевского двора – то есть управляющей всеми делами, связанными с жизнью и бытом высочайших особ. Эту должность Ламбаль совмещала с занятием, подсказанным ей сердцем: большая часть огромного состояния принцессы тратилась на благотворительность. Делалось это не из-за случайного приступа великодушия, а продуманно и целенаправленно.
Если бы принцесса Мари Ламбаль не была бы реальным историческим лицом, то ее жизнеописание, со множеством неудач и испытаний, которые преследовали эту женщину уже с молодых лет, показалось бы мрачной выдумкой.
Особой опекой принцессы пользовался Воспитательный дом, куда впавшие в нищету матери отдавали детей, куда приносили незаконнорожденных, оставляя их на ступенях приюта. Участие в человеческих горестях принцессы Ламбаль было широко известно в Париже и снискало ей почтение и среди обездоленных, и у имущего класса, знавшего о безупречной честности этой женщины, а потому щедро жертвовавшего на ее богоугодные дела.
