Елена Крюкова - Тень стрелы
На миг ей подумалось: уж лучше умереть здесь, в степях, рядом с мужем. Рядом… с мужем?.. А что такое сейчас твой муж для тебя, Катя?.. Эта его походная гром-баба… Машка… Котлы, приказы, бивуачные костры, солдатня, чистка сапог денщиком и пощечина ему: разгильдяй, собака!.. – эти его засады, сражения, атаки, шашки наголо!.. р-руби… ложись, стреляй… Сражайся, сражайся, бейся до конца… пока не умрешь… Какое ей место отведено во всем этом, таком чужом ей, страшном мире, в винтах и лопастях чудовищной бойни? Может, и правда настал Конец Света, как шептали, шамкали в Питере в очередях беззубыми черными ртами голодные старухи?.. Зачем она приехала сюда? Муж огрубел. Он незнакомый. Он страшный. Он… чужой.
Она пришпорила гнедого коня. Конь под ней был весь теплый, горячий, уже потный – она чувствовала его горячесть ногами, плотно обхватившими конские тяжко дышащие бока. Конь под ней бился, играл, скакал, и это была сама жизнь. Она пригнула лицо к ушам коня. На скаку, отпустив повод, погладила коня между ушей, и он тихим ржаньем отозвался на ласку.
Она слишком, неистово, невыносимо хотела жить.
* * *Голос воплощенногоОн бежит через перевал.
Он все еще бежит через перевал, освещенный закатным солнцем, и розово-кроваво блестят в лучах снежные вершины и острые, как ножи, сколы горных кряжей.
Он бежит, заколдованный лама, великий сумасшедший лунг-гом-па. Никого не видит вокруг, не слышит. Широкими скачками, странными прыжками, как если бы он был не человек, а дикий зверь, бежит он через снеговой высокий перевал, где трудно дышать, где у бывалых шерпов носом и горлом идет кровь, а он бежит так легко, будто он невесом и из тела у него вынули все кости.
Я, Дамби-Джамцан, все еще вижу его. Я закрываю глаза – и я снова там, в Тибете. Там, в высокогорном монастыре Дре-Пунья в Лхасе. И мне холодно стоять босиком, в одном холщовом тонком плаще, на горной тропе, и снежная крупка бьет мне в лицо, и горы, острые, как рубила, уже становятся синими, их синие ножи режут темнеющее небо, и из раненого неба течет кровь. И мерные удары гонга плывут над моей головой: цзанг-донг, цзанг-донг. Человек, пройдя путем Дао, должен расстаться без страха и сожаления со своей душой, уходя из состояния бардо в обитель богов; но ты никогда не узнаешь, в ком снова родится твоя плачущая кровью, страдающая душа, а потому молись, чтобы не воплотиться в собаку или мерзкого червя, пищу жирных рыб.
Я видывал виды. Китайцы арестовывали меня и били смертным боем. Меня, восьмое воплощение великого героя Амурсаны. Я, сжав зубы, терпел. Я умею изгонять из тела боль. Меня этому учили там, в Дре-Пунья.
Я был нищенствующим ламой, просившим на обочинах дорог подаянья; я стал владетельным князем, и я повел за собой войска. Я помню, как я брал крепость Кобдо. Монголы боготворили меня. Под моим началом они теряли навсегда страх и трусость, из муравьев и тараканов становились героями. Я вдыхал в них геройский огонь.
Дай огня, Ширет. Спасибо. Надеюсь, в трубке табак, не опий? Не люблю этих игрушек. Я и это попробовал. Я перепробовал все. Когда я был в Индии, меня посвятили в учение Тантр. Одна из важных заповедей Тантр гласит: испытай все соблазны и все страсти жизни сполна, чтобы, выпив их до дна, навсегда избыть их. Я испытывал много страстей. Я имел много женщин. Я пил много рисовой и змеиной водки, много сакэ и русской вкусной ягодной настойки. Я скакал в атаку, оглушительно крича, раззявив рот – вот-вот птица залетит, – и над моей головой развевалось белое знамя с алым знаком Чингисхана, и я крепко держал древко – так крепко, что, если бы меня убили, я бы продолжал держать знамя.
Алый иероглиф. Я убил гамина. Я взрезал ему грудь тибетским ножом-пурба, вырвал сердце и кровью сердца написал на белом шелке: «ТЕМУЧИН».
Мой шатер перевозили на двадцати пяти верблюдах. Шатер тоже был белый. Я хотел, чтобы он был чисто-белый, ослепительный, как горы Тибета, как Канченджанга, как Хан-Тенгри. Я владел техниками древнего колдовства и отводилот себя смерть, смеясь. На берегу озера Сур-нор на меня однажды напали казаки с пиками. Я только поглядел на них, клянусь, лишь поглядел. И они заорали дурными голосами: вон он!.. вон он!.. – бросились друг на друга с пиками наперевес, и закололи друг друга. А я стоял на берегу озера и смеялся, и ничем не был защищен, как новорожденный лосенок. И казаки убили друг друга, думая, что убивают Джа-ламу.
А я стоял и думал, пойти мне по воде, как ходил ихний православный Христос, или же – холодно моим пяткам будет. А темно-синюю воду уже схватил тонкий, еле видный, прозрачный лед, и шуга сверкала под солнцем, как звездчатый сапфир.
Жизнь – майя. Смерть – майя. Все сущее нам лишь кажется. Однако зачем же я воюю? Зачем я воевал? Отчего я теперь отдалился от Унгерна? Я же его опекал. Я потакал ему. Я поддерживал его как мог, и я, как никто, понимал его, когда он, закатывая свои яростные белые глаза и лицом напоминая тибетского послушника, совершающего страшный обряд Тшед, бормотал мне в ухо: «Спасение мира должно прийти из Китая. Человек, что воссядет на реставрированный престол Циней, будет рожден в монгольских степях. Свергнутая когда-то маньчжурская династия, будучи возвращенной и оживленной, объединит и подчинит себе всю Азию, а потом – и всю Россию, а потом – и весь прогнивший старый мир, ты слышишь, Дамби-Джамцан, ты слышишь?!..» Я отмалчивался. Слова барона лились по моему лицу, по моему сердцу, как мед. «Ты сам можешь занять этот престол, Джа-лама, ты слышишь?!..отчего ты молчишь?!.. Отчего вы все всегда молчите, как Будды?!..» И я раскрывал улыбающийся рот и говорил: «Дорогой мой, мой великий завоеватель, мой ревельский барон, мой чудесный азийский грозный докшит! А почему бы тебе самому не попробовать влезть на этот сказочный, утраченный, призрачный престол? Вот он, рядом, маячит, качается над тобою на вершине горы. Барон Унгерн – владыка всея Монголии, Китая, Японии, Индии, Сибири… и Тибета!..» – «Да, и Тибета, – важно, радостно соглашался он, кивал головой, и бешеные глаза его красно горели, как уголь в паровозной топке. – Конечно, и Тибета, как хорошо, ты вспомнил про Тибет!.. Ты помнишь Тибет?.. Ты ведь там был когда-то послушником… в горах…»
Я понимал: барон и сам не прочь воссесть на легендарный трон.
Стать владыкой? О, великий соблазн.
Унгерн лишен соблазна. Унгерн одержим верой.
Он верит в священную мощь Азии, как азиаты верят в Будду.
Ширет, дай еще огня. И прикажи затопить печь. Теперь у меня есть дом. И я – владыка своего дома. Да, у меня тут, в Тенпей-бейшине, бывают гости. Иных я празднично встречаю. Иных и сам ловлю. Как рыбу. Как соболя ловят капканом. Человек поит верблюдов в моем водоеме – и я посылаю к нему торгутов, онизаарканивают его и вместе с верблюдами гонят сюда, на Ма-Цзун-Шань. И теперь он пасет у меня скот. Мне люди нужны. Нужны рабы. Господа и рабы были всегда, как ни стремятся переиначить устройство мира. И барон это хорошо понимает.
А тот степняк, верблюжий пастух, попытался убежать от меня, пешком ушел в пустыню, прихватив с собой лишь фляжку воды, безмозглый, и торгуты его поймали, и притащили ко мне, трясущегося от ужаса, бледного как белая далемба, и, когда я приказал дать ему двести палок, он вскричал: «Да я же умру!»
Предательство карается, дурень. Оно карается жесточе всего, потому что это самый тяжкий земной грех. Верный не должен предавать. Верный – верен всегда. На то она и вера.
Унгерн, я не предавал тебя. Я просто отошел от тебя. Я приблизился к горам Тибета. Удары колокола из монастыря Дре-Пунья плывут над моей головой. Я сам себе владыка, слышишь. Мне не нужен престол Циней. Мне не нужны красные, они разносят опасную чуму безверия. Обижаешься, что и ты мне тоже не нужен?.. Я еще погляжу на твое поведение, барон. Если ты будешь идти тропою жизни, путем Дао так, как надо идти – радостно, осторожно и стремительно, – я снова примкну к тебе. Я еще воин. Я еще зол, и кровь моя солона и жгуча. Я еще не ушел навек в обитель бессмертных.
Массивные каменные стены набычились грозно, восстав перед ними из красного песка, будто из-под земли. Монастырь? Крепость? Любой монастырь всегда возведен, как крепость. Монахам приходится отражать набеги. Так было всегда. Так всегда… будет?..
Мужчины спешились. Катя отерла ладонями с лица дорожный пот, сухую пыль, еще сидя верхом. Пряди золотистых волос прилипли к высокому крутому лбу. «Упрямица, должно быть», – подумал Иуда, протягивая ей руку. Она, вспыхнув, опершись на его руку, спрыгнула с коня – и ощутила легкое пожатие его сильной изящной руки.
Она выдернула руку. Покосилась на Семенова, похлопывающего усталого коня по шее. «Боится. Ей стыдно. Милая девочка. Как она пережила эту полковую подстилку Машку? И ведь ни слова ему не сказала, голову на отсечение». Он представил себе, как Катя и его брат укладываются в юрте спать на верблюжью кошму, на сваленные в кучу шкуры. Его передернуло.
