Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
Единственно возможным путем устранения Мелахра было тщательно подготовленное вооруженное нападение, и теперь мой отец приобрел в глазах моей матери облик человека, от которого можно ожидать решительного действия. Заговорщика в зародыше. Возможно, то, что я сейчас скажу, покажется циничным, но месяц спустя моя мать объявила, что беременна в четвертый раз — и это после того, как неоднократно заявляла во всеуслышание в своей обычной решительной манере, что в отпущенный ей остаток деятельной жизни у нее есть дела поважнее, чем рожать новых, бесполезных детей.
В то утро чудесным образом вернулось лето; небеса были ясны, лишь кое-где над простором Эгейского моря парили тонкие, будто набросанные едва заметными мазками облака. Мне было невыносимо сидеть в четырех стенах, и я одна отправилась на прогулку к мысу. Я даже не хотела брать с собой Праксиною. Я не могла отвязаться от мысли о безжалостной скоротечности жизни — мы лишь на миг вспархиваем ввысь навстречу солнечным лучам, будто бабочки-однодневки, или же всплываем к поверхности воды, точно пузырьки в потоке, свергающемся с гор. Солнечные блики теплыми пятнами легли на разбросанных вдоль дороги серых камнях; в воздухе пахло чабрецом, в отдаленных холмах двигались довольные жизнью нестриженые овцы, позвякивая колокольчиками. Мне хотелось запечатлеть в памяти любую мелочь — белые оборочки пены вокруг торчащих понизу скал; удивленный и вопрошающий взгляд зайца, который неожиданно высунулся из кустов при моем появлении и тут же ускакал прочь к сосновой роще; бурый, ревущий на ветру парус купеческого корабля, несущегося на юго-запад, к Хиосу[36]; наливающиеся золотом стручки турецких бобов, что растут вдоль побережья. В первый раз за целый месяц я почувствовала хоть робкое, но ощутимое волнение от зарождавшегося во мне нового стихотворения.
Но, понятно, это волнение не могло задержаться в моей душе надолго — оно улетучилось сразу же, как только стихотворение легло на папирус. Оно оказалось лишь бледной тенью впечатлений, которые я пыталась уловить. Теперь я сижу при свете светильника — спрятавшись, затаившись, затворив ставни, — предаюсь воспоминаниям. Я словно беззвучно ступаю по глубокому дну подернутого зеленью водоема моего сознания; о ноги мои бьются крупные красные рыбины; описывая в воде круги, они стремятся к поверхности; когда они поднимаются, мне становится страшно. Я всегда так напряженно жила настоящим, а теперь — на меня нахлынули вчерашние дни и мучают меня своими мимолетными горестями и иллюзорными радостями. Мне нет нужды вызывать прошлое в памяти — оно так никогда не умирало, оно живет со мною рядом, неслышно, ненавязчиво следуя за моей тенью, дожидаясь своего мгновения, — и вот этот миг наконец настал!..
…Когда я возвратилась с прогулки, на столе меня ждал запечатанный восковыми печатями пакет. По небрежно наляпанному воску и глубокому отпечатку большого перстня я догадалась, что он от брата Харакса. Я вскрыла пакет. В нем оказалась погашенная закладная на мою собственность, целый ворох долговых расписок от различных торговцев и лавочников, которым я задолжала, и небольшой мешочек, тоже запечатанный. В нем оказалось полсотни новеньких, только что отчеканенных серебряных статеров[37]. К посланному прилагалась краткая записка: «Надеюсь, все присланное доставит тебе удовольствие. Х.» И — ничего более. Я внимательно просмотрела все долговые расписки — он оплатил абсолютно все, не пропустив ни единого долга. Практичный, предприимчивый, нестерпимый брат мой! Гадаю, какое такое помрачение ума — может, летнее солнце напекло ему голову — из всех людей понесло именно его в эту загадочную египетскую гавань? Не тот ли ветер, который — о, как он мне знаком! — неожиданно является посреди чистого, пылающего неба? Неужели ему дано было почувствовать то же, что чувствую я? Ему ли — созданию с жабьей рожей и рыхлыми телесами — услышать СМЕХ АФРОДИТЫ?
Гонец прибыл ранней весной ветреным утром; порыв ветра сорвал миндальный цвет с деревьев и бросил под копыта его коня. Мой отец, который был уже на ногах, сразу принялся собираться в путь. Он был молчалив, лицо его было хмурым. Тщательно упаковав меч и доспехи и погрузив их на вьючную лошадь, он ускакал, едва успев распрощаться со всеми нами. На наш дом опустилась тишина. Отсутствие отца чувствовалось повсеместно. Харакс и Евригий играли тихо, и даже моя мать, которая вот-вот должна была родить, казалась теперь не столь полной жизни. Мне представлялось, будто она пребывала в страхе. Весь дом погрузился в тягостные раздумья, с нетерпением ожидая новостей.
Прошло четыре томительных дня, и вот из Митилены прискакал гонец. Меланхр пал, Совет Благородных восстановлен, снова воцарились свобода и справедливость — сообщил моей матери прибывший гонец, бессвязно выговаривая фразы, словно скверно вызубренный урок. Он явно нервничал, его взгляд бегал из стороны в сторону — это как-то совершенно не вязалось с содержанием принесенного им известия. Меланхр мертв. Его ставленник Мирсил вместе примерно с двумя дюжинами своих самых влиятельных сторонников выслан на материк. Питтак единогласно избран членом Совета.
На этом гость осекся — когда моя мать задета за живое, в ее глазах вспыхивает такой блеск, который способен лишить дара речи самого искусного оратора в то мгновение, когда он особенно жаждет блеснуть красноречием. Все это время я стояла с матерью рядом, в страхе уцепившись за ее юбку. Я почувствовала, как она нарочно надела на себя железную маску, прежде чем задать вопрос: «А как мой муж?»
Гонец побледнел и прокашлялся. У него была тонкая козлиная бородка и чрезмерно выдающийся нос.
— Дорогая, — сказал он. — Ваш муж держал себя в высшей степени благородно. Именно от его руки пал тиран. К несчастью…
— Что?! — спросила мать. Слово упало в тишину, будто камень.
— К несчастью, прежде чем подоспела помощь, он сам был сражен. Он погиб как герой, милая.
— Понятно, — сказала мать все тем же равнодушно-плоским голосом.
— Могу ли я чем-нибудь помочь?
— Нет. Хотя постой. Возьми письмо Питтаку. Сообщи ему, что, если его должность в Совете позволит, я буду благодарна ему за письменное сообщение о том, как встретил смерть мой муж.
Их глаза встретились.
— Да будет так, госпожа. — Гонец снова прокашлялся и добавил: — Тело будет доставлено в Эрес для погребения со всеми воинскими почестями.
— Как только позволит ситуация в городе. Я вас правильно поняла?
— Да, дорогая.
Мать сделала глубокий вдох.
— Ступайте на кухню, — сказала она. — Там вам подадут обед, а за вашим конем присмотрят. — Она взяла меня за руку и повела в дом, не оглянувшись назад. Ни тогда, ни во время погребального обряда и, насколько я знаю, никогда впоследствии она не выказала ни единого знака скорби.
…Много лет спустя, в изгнании в Пирре, я спросила Антименида — не знает ли он подробностей, как же все-таки встретил смерть мой отец? Антименид в раздумье посмотрел на меня; его черные зрачки искали встречи с моими.
— Твой отец искал смерти, — сказал он, взвешивая каждое слово.
— Как ты можешь так говорить? Как ты осмелился?
Он пожал плечами. Его вытянутое, преждевременно
изборожденное морщинами лицо исполнилось чувством утомленного страдания.
— Меланхра оставалось только убить. Другого выхода не было. Отрубить голову тирании, а тело само собой разложится.
Он на мгновенье замолк, глядя в очаг, в котором Горели громадные поленья. Зима в Пирре может быть жутко холодной, а в этом году так вообще снег укутал землю толстым слоем.
— У Меланхра была превосходная охрана. Нас было слишком мало, нам нельзя было рисковать. Кто-то из нас должен будет нанести решающий удар, думали мы.
— И мой отец вызвался сделать это.
— Да, твой отец. — Антименид в упор посмотрел на меня. — Ты думаешь, все было заранее оговорено? Что Питтак заранее выбрал его для такого ремесла?
— Как бы там ни было, — сказала я, — кто бы ни вышел на это дело, он был обречен. У него не было никаких путей к спасению. Никаких.
— Именно так.
Снова воцарилась тишина.
— Питтак и сообщил мне, что мой отец вызвался добровольцем.
— Не просто добровольцем. Он настоял на этом. Никогда в жизни не встречал человека, который был бы так одержим идеей самоуничтожения во имя славы.
— Что ты имеешь в виду?
Антименид горько улыбнулся:
— Имелись, по крайней мере, две весомые причины, почему твой отец так стремился расстаться с жизнью. Одна из них лежала на поверхности: у него так скверно шли дела, что он вконец разорился.
— Так-то так. Но…
— Не странно ли, что твоя мать позволила довести дела до такого состояния? Ее-то никто не обвинил бы в непрактичности.
— Нет, конечно.
