Урсула Ле Гуин - Лавиния
На опушке священного леса Маруна, как всегда, свернула на тропинку, ведущую к хижине дровосека, а я пошла дальше в чащу, к святилищу. Каждый раз, приходя туда, я вспоминала сон, приснившийся мне, когда я с отцом впервые осталась на ночь в Альбунее: речной брод, кровь в воде, неведомый город на холме, спокойное сияние, изгнавшее из-под деревьев ночную тьму.
В святилище никого не было, но там явно недавно совершали жертвоприношения: на земле лежали свежие шкуры, а у алтаря – кучка дров. Я тоже рассыпала жертвенную пищу – смешанную с солью муку – по алтарю и всему внутреннему периметру святилища, обнесенного каменной изгородью, и почти сразу пожалела, что не могу разжечь хотя бы маленький костерок, но огня я с собой прихватить не догадалась. Солнце было еще высоко. Я поднялась к священному источнику и, сидя на каменистом выступе у входа в пещеру, стала слушать тревожное пение воды и любоваться красноватой, просвеченной лучами заката дымкой над сернистыми озерцами. Через некоторое время я поднялась чуть выше по склону холма, где уже хорошо было слышно пение птиц, казавшееся особенно звонким в тишине вечернего леса. Здесь прямо-таки физически ощущалось присутствие духов деревьев, и я впервые подумала, что тоже могла бы услышать в темноте лесной чащи тот вещий голос, который не раз слышал мой отец. Огромные дубы толпились вокруг, такие высокие, массивные, живущие своей жизнью, самими корнями, казалось, погруженные в свойственное только им глубокое молчание, что меня охватил священный трепет. Я вернулась к алтарю, смиренно моля великие силы лесов смилостивиться надо мной, такой слабой и жалкой по сравнению с великанами-дубами. Теперь я, пожалуй, была даже рада, что не стала разжигать огня. Набросав одну на другую шкурки жертвенных ягнят и хорошенько закутавшись в свою тогу с красной каймой, ибо в лесу стало довольно прохладно, я легла спать. Сумерки быстро сгущались.
И вдруг я не то поняла, не то почувствовала, что по ту сторону алтаря, внутри святилища, кто-то есть. Да, я разглядела там странную высокую тень и сперва решила, что это просто дерево. Но потом, присмотревшись, увидела, что там стоит мужчина.
Я села и сказала:
– Добро пожаловать.
Страха я не испытывала, но тот священный трепет в душе ощущала по-прежнему.
– Что это за место такое? – очень тихо спросил незнакомец.
– Это святилище, алтарь. А место называется Альбунея.
– Альбунея! – воскликнул он, растерянно озираясь и пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. К тому же над землей плыл тонкий легкий туман, затмевая свет звезд. Помолчав минуту, незнакомец снова с изумлением, даже с каким-то нервным смехом в голосе воскликнул: – Так, значит, это Альбунея!.. А ты кто?
– Лавиния, дочь Латина.
И снова он эхом повторил за мной:
– Лавиния… – Потом по-настоящему рассмеялся – немного удивленно, хотя и с явным удовлетворением, и спросил: – Можно мне побыть здесь немного, Лавиния, дочь царя Латина?
– Святилище открыто для всех, – ответила я и прибавила: – Тут есть шкуры жертвенных животных; на них можно сидеть или спать. Могу поделиться, у меня их больше, чем нужно.
– Нет, ничего такого мне не требуется, дочь царя Латина, – сказал он. И сделал несколько шагов по направлению ко мне, обходя алтарь. Затем, сев прямо на землю, пояснил: – Я – призрак. И присутствую здесь не во плоти. Тело мое лежит на палубе корабля, плывущего из Греции в Италию, но вряд ли сам я доберусь до Брундизия [29], даже если мой корабль и причалит к его берегам. Я болен, я умираю, я на пути в… Ахерон [30]… А впрочем, можешь считать меня всего лишь обманчивым видением. Но ведь и видения тоже приходят оттуда, верно? Они гнездятся, точно летучие мыши, у ворот царства теней… Возможно, и я – такая вот «летучая мышь», прилетевшая из царства Аида. Фантазия, плавно перетекшая в сон. В мою поэму. В священные места, в Альбунею, в ту дубовую рощу, где царь Латин услышал пророчество своего отца Фавна, запретившего ему выдавать дочь замуж за человека из Лация… – Голос незнакомца звучал тихо и мелодично – так люди обращаются к духам леса и высшим силам, вознося им молитву; но все же в голосе его я время от времени отчетливо слышала отголоски того легкого смеха.
Но я не сдержалась и довольно резко воскликнула:
– Вот как? Неужели он так и сказал? – Я была уверена, что отец, конечно же, не стал бы таить от меня волю оракула. Да и зачем ему это делать?
В ответ поэт – точнее, его тень, – подумав немного, сказал:
– Возможно, этого пока еще и не произошло.
Он понял, что удивил и встревожил меня, и, видимо, решил меня приободрить. Вот тогда я впервые и почувствовала его доброту, всеобъемлющую, пронзительную доброту, чувствительную к любому страданию.
А он неуверенно продолжал:
– Да, я думаю, что этого действительно пока еще не произошло. Фавн скорее всего не успел поговорить с Латином. А может, и никогда не поговорит… В общем, ты особенно не тревожься. Это все моих рук дело. Я все это вообразил. И все это – как бы сон внутри другого сна… того, который был моей жизнью…
– Но я-то не сон! И, по-моему, я совсем не сплю. Во всяком случае, мне отнюдь не кажется, что я сплю и вижу сон, – помолчав, мягко возразила я. Мне не хотелось с ним спорить: он был так печален. Ну да, он же сказал, что умирает. Вот и плывет по воле волн, лишившись всего на свете, бедная душа. Мне хотелось его утешить, успокоить, помочь ему обрести настоящий покой, не такой, который дают сны.
Он смотрел на меня так, словно мог меня видеть, словно некий свет заливал для него священную поляну, но то был не свет солнца, луны, звезд или костра. Он внимательно меня разглядывал. Я не возражала. Ничего непристойного в его взгляде не было. И я его совсем не боялась.
– Я верю тебе, – сказал он. – Сколько тебе лет, Лавиния?
– В январе исполнилось восемнадцать.
– «…созревшая для мужа и брачных лет достигшая», – чуть усмехнулся он, и я поняла, что это слова из какой-то песни, совершенно мне неизвестной.
– О да, – откликнулась я довольно сухо. Я его ничуть не стеснялась и не пыталась с ним лукавить.
Мой ответ, похоже, удивил поэта, и я снова услышала тот его короткий смешок.
– Наверное, я был несправедлив к тебе, Лавиния, – сказал он, и я подумала, что и он, похоже, может сказать мне что угодно, не заботясь о том, понимаю ли я его. И отчего-то это совсем не казалось мне удивительным.
– Как мне называть тебя?
Он назвал свое имя, и я спросила:
– Ты – этруск?
– Нет, я из Мантуи. Но среди моих предков действительно были этруски. А как ты узнала?
– Мару, Маро… это этрусское имя [31].
– Верно. Но до чего же давно, до чего давно ты жила на свете, Лавиния! Столетия, столетия! А у вас там уже есть Мантуя… или еще нет? Тебе известно название этого города?
– Нет.
Он снова помолчал и с каким-то жадным любопытством, с какой-то страстной настойчивостью спросил:
– А Рим? Такой город ты знаешь?
– Нет. Но этруски называют так… – Я не договорила. Тайное имя великой реки не следует называть каждому встречному. Но знает ли он его? Да и к чему мне таить имя нашей реки от призрака, от умирающего человека? – Одно из священных имен Тибра – Румон.
– Она пришла в Альбунею одна, – сказал он, но обращаясь не ко мне, а словно к кому-то иному, невидимому в темноте. – Она знала священные имена великой реки и не имела ни малейшего желания выходить замуж. Но мне-то ничего об этом не было известно! Я на нее и не смотрел никогда. Еще бы, мне ведь надо было рассказать о деяниях мужчин… Возможно, я еще смогу… – Он не договорил. Снова долго молчал, потом промолвил: – Нет. Это совершенно невозможно. – Он огляделся и горестно вздохнул. – Мне все кажется, вот я проснусь и увижу все ту же распроклятую палубу корабля, чаек над головой, солнце, едва плывущее по небосклону, и ненавистного врача-грека…
Как я уже сказала, мы с ним сразу стали понимать друг друга, мы говорили с ним на одном языке. Нет, я действительно его понимала, хотя порой он и вставлял в свою речь какие-то совершенно незнакомые мне слова.
Некоторое время мы с ним сидели молча. Слева заухала сова, справа ей ответила другая.
– Скажи, – спросил он вдруг, – а они уже прибыли? Троянцы?
Я даже слова такого не знала: троянцы!
– Сперва скажи, кто это, – потребовала я.
– Это ты узнаешь, когда они прибудут, дочь царя Латина. А я… – он слегка запнулся, – я просто пытаюсь выполнить свой долг. Интересно было бы знать: как много я могу рассказать тебе? Ты сама-то хочешь узнать свое будущее, Лавиния?
– Нет, – быстро ответила я и задумалась, пытаясь понять, в чем же мой собственный долг, каковы мои собственные желания. Потом наконец сказала: – Знаешь, я хотела бы знать, как правильно поступить, но знать, что из этого получится, я не хочу.
– Достаточно знать, что из этого могло бы получиться, – с серьезным видом кивнул он. Но я все же почувствовала, что он улыбается, хоть в темноте и не могла этого видеть.
