Ирвинг Стоун - Те, кто любит. Окончание
В хорошую погоду в воскресенье утром они ходили в церковь. Их положение было столь же плохим, как некогда во Франции и Англии, поскольку и в Нью-Йорке не было конгрегационалистской церкви.
— Мне никогда не казалось такое возможным, — вздохнула Абигейл, возвращаясь из пресвитерианской церкви, — но каждое воскресенье я сожалею, что мы лишились пастора Уиберда. Я действительно считала занимательными его проповеди.
Ночью выпал снег, и они поехали в санях, которые Джон привез из сарая Коттона Тафтса. Джон говорил громко, стараясь перекричать скрип полозьев:
— Единственные проповеди, которые доставляли мне удовольствие, были три, произнесенные бывавшими наездами священниками из Новой Англии. Через год-два в Нью-Йорке соберется достаточно выходцев из Новой Англии для образования собственной конгрегации. Между тем лучше плохие проповеди, чем никаких.
Для Нэб и полковника Уильяма дела складывались лучшим образом. Начальник полиции получал грошовый оклад. В его пользу отходила существенная доля штрафов, взимавшихся с контрабандистов и судовладельцев, подделывавших судовые документы. Но лишь немногие вели себя подобным образом: наступило процветание, расширялся рынок для местной продукции, а также для иностранных импортных товаров, судовладельцы и капитаны подробно докладывали о перевозимом грузе, крупные суда платили до тридцати тысяч долларов в виде пошлин. Это было крайне выгодно правительству, но лишало полковника Смита средств на содержание семьи.
— Почему он не мог поступить в лондонский Темпл? — ворчал Джон. — Получив правовое образование в Англии, он мог бы иметь к настоящему времени хорошую клиентуру в Нью-Йорке. А что он получил вместо этого?
— Дом в Нью-Йорке. Он арендовал его вчера. Они переедут первого мая, когда весь Нью-Йорк приходит в движение.
Не веря ушам своим, Джон уставился на Абигейл.
— Он сказал тебе это?
— Нет.
— Почему он переезжает?
— Очевидно, потому, что проживание вдали от города мешает его выездам.
— С какой целью? Опрокинуть бокал пунша? Если он зарабатывает гроши, как он собирается вести домашнее хозяйство?
— Не знаю. Предполагаю, что поможет его мать.
— Нэб это не понравится.
— Она вновь беременна.
Джон замолчал, и Абигейл продолжала тихим голосом.
— Я просила ее не спешить с рождением детей. Ведь это третий за четыре года.
Президент и миссис Вашингтон также переезжали. Когда на Бродвее освободился дом Макомба, ранее занимавшийся французским посланником, Вашингтон арендовал его и израсходовал значительную сумму, чтобы придать ему новый вид, добавить лампы и настелить ковры, расширить конюшни, обеспечить помещения для белой прислуги и семи рабов из Виргинии. Его выезд состоял из шести одномастных светлых коней. Никто не обвинял его в монархических замашках; такие обвинения бросались в адрес вице-президента, который доказывал в сенате то, что осуществлял на практике Вашингтон: новое исполнительное лицо должно пользоваться достойным уважением.
Весна выдалась неприятной, было холодно и мокро, а снега выпало больше, чем за всю зиму. Абигейл была прикована к постели обострением ревматизма и гриппом, эпидемия которого охватила весь город.
Президент Вашингтон слег от простуды. Через несколько дней у него началось воспаление легких. Распространялись сообщения, что у него началось воспаление легких. Распространялись сообщения, что «симптомы, сопровождающие нездоровье президента, не являются угрожающими». В то же самое время в Филадельфию была направлена экстренная эстафета с заданием срочно привезти четвертого врача, хирурга.
В течение следующих трех дней состояние здоровья президента быстро ухудшалось. По городу ходили тревожные слухи. Всяческая активность заглохла. Конгрессмены толпились в прихожей дома Вашингтона, их глаза были полны слез. Джон и Абигейл вернулись домой на пятый день, после краткого визита в дом Вашингтона. Один из врачей сказал доверительно, что не исключает смерть президента.
Джон и Абигейл поднялись в свою спальню. Джон закрыл дверь, словно хотел отгородиться от внешнего мира. Его лицо было потным, речь торопливой, мысли несвязными.
— Не может быть… Мы не можем так просто потерять его… мы едва начали… Он заставляет правительство работать… Он заложит основы… он нам нужен… на долгие годы…
Джон вытащил носовой платок из жилета и вытер вспотевшее лицо. Абигейл медленно произнесла:
— Боюсь многого, чего, молю Бога, не хотелось бы испытать.
На следующее утро она отправилась в дом Вашингтона на случай, если потребуется ее помощь. Она находилась в маленькой гостиной, когда миссис Вашингтон вышла из спальни президента.
— Он умирает. Я слышала хрип.
На глаза Абигейл набежали слезы. Она обняла за плечи Марту Вашингтон. Они стояли, обнявшись, затем миссис Вашингтон ушла в соседнюю комнату.
Абигейл отправилась домой. Джон ожидал ее, сидя в глубоком кресле в верхней гостиной. Взглянув на Абигейл, он закрыл лицо руками. Она села напротив него, охваченная скорбью по президенту, сочувствуя его жене, тревожась за страну.
Миллионы молитв дополняли порошки Джеймса, предписанные президенту врачами. К вечеру президент сильно пропотел. Наступил переломный момент. Страна вздохнула с облегчением.
Не имея возможности выступать, как ему хотелось бы, в сенате, Джон через два года после завершения своей книги «Защита формирования управления Соединенными Штатами Америки» занялся научной работой, обдумывая многое и делая заметки на полях книг по истории. Абигейл радовалась, видя его за письменным столом. Ей часто казалось, что он чувствует себя более счастливым как историк, нежели как политик.
Джон задумал серию статей для «Газетт оф зе Юнайтед Стейтс». Он выдвинул тезис о несовершенстве человека: человечество никогда не сможет освободиться от таких пороков, как честолюбие, ревность, зависть, жадность, тщеславие. Единственное, что может заставить человека вести себя подобающим образом, — это власть законов, принимающих во внимание указанные пороки и обладающих способностью их сдерживать. Он не верил в Утопию на земном шаре; равным образом он не считал, как заявлялось в Декларации независимости, что «все люди сотворены равными». Самое большее, что может сделать правительство, — это дать всем равные возможности обрести свободу и равенство; однако нет такого общества, где все могли бы в равной степени их реализовать. Абигейл прочла в его рукописи:
«Нам говорили, что наши друзья в Национальном собрании Франции отменили все сословные различия. Но не обманывайтесь, дорогие земляки. Невозможное не может свершиться. Разве они уравняли все состояния и по равному разделили собственность? Сделали ли они всех мужчин и женщин одинаково разумными, воспитанными и красивыми? Разве они сумели вычеркнуть из истории имена… Ларошфуко, Лафайета и Ламуаньона, Неккера и Мирабо? Сожгли ли они все записи, анналы и историю своего государства?.. Сожгли ли они все портьеры, разбили все статуи?»
Абигейл, лежа в постели, взглянула на Джона.
— Джон, разумно ли публиковать такие взгляды в условиях демократии?
— Нужно всегда учитывать историческую истину. Без этого не построить прочной республики. Может ли любой человек в Америке выступать в роли президента, Верховного судьи, министра финансов и иностранных дел? Немыслимо! Мы должны найти людей с опытом и талантами… Во Франции можно найти таких деятелей и распределить их между исполнительной, законодательной и судебной властями. Собравшаяся на улицах Парижа толпа, взявшая Бастилию, не может управлять страной. Люди должны быть равными перед законом, но они не могут сравняться в умении руководить сложными органами власти.
— Согласна. Но ведь это возобновит обвинения в твой адрес, что ты веришь в аристократию.
— Да, верю: в рассудок, интеллект, духовную силу и силу воли.
Еще больше тревожили Абигейл пассажи о достоинстве наследственно занимаемых постов. Уже в Лондоне она предупреждала его, читая рукопись книги, что восхваление хороших конституционных монархов вызовет обвинения, будто он выступает в пользу монархии. Она знала лучше, чем кто-либо иной, что сын мелкого землевладельца и ремесленника лишь выражает исторические наблюдения. Однако когда книга была опубликована, то многие обвиняли его в поддержке монархизма, и такие обвинения никогда не утихали. Новая книга спровоцирует критиков, подставит его под новый огонь противников.
Вопли против «Рассуждения», опубликованных в «Газетт оф зе Юнайтед Стейтс», были даже более язвительными, чем она опасалась. Все теперь знали, куда клонит Джон. Он — монархист! Разве он не отдал свой голос в сенате в пользу закона, благодаря которому президент получил право снимать руководителей правительственных ведомств? Разве не он писал друзьям в различных штатах, призывая усилить полномочия президента в отношении права вето? Разве не он говорил, что президент должен стать защитником от чрезмерных притязаний законодателей? Его соображения относительно «наследственных сенаторов» ставились в связь с его антифранцузскими настроениями. Он настроен против Французской революции как аристократ, выступающий против народного движения.
