Виктор Квашин - Последняя крепость империи. Легко сокрушить великана
К прибытию тысячника чжурчжэньский джагун33 стоял в шеренгу, разделённый по десяткам с командирами впереди и выглядел вполне прилично. Мрачный Добун-Мэргэн трижды проехал вдоль строя, рассматривая из-под нависших, будто опухших век новую часть своего войска. Наконец, он выпрямился в седле.
– Забудьте откуда вы родом, теперь вы – воины Великого хана всех монголов. Ясу – выучить всем! Командиры, нарушителей наказывать жестоко! Теперь – учиться. От восхода до заката! Командуй, сотник!
Сиантоли так и не смог понять, почему из двух чжурчжэней-десятников Добун-Мэргэн выбрал сотником именно его. В новой сотне получилось пока семь десятков. «Семь – счастливое число, – подумал Сиантоли, – в третий раз семёрка! Не знак ли это, что скоро домой?»
Началась служба в новой должности. Приходилось почти непрерывно тренировать сотню в разных упражнениях: слаженные скачки, манёвры, отработка атак и отходов, стрельбы из лука с разных положений, владение холодным оружием верхом и в пешем строю, взаимодействие десятков и многое другое – военная наука сложная штука. Почему-то труднее всего чжурчжэням давалось метание аркана. Монголы с арканом вырастают, чжурчжэни в основном оседлы, а лошадей пасут у них рабы или нанятые пастухи, и те обходятся без арканов.
Не получалось у чжурчжэней и сжиться со своими лошадьми, как это было у монголов, которые будто срастались со своим конём. Монгол доверял своей лошади как себе и лошадь доверяла ему свою жизнь. Монголы никогда не привязывали своих лошадей, а те никогда не покидали своих неласковых хозяев. Чжурчжэни тоже были отличными наездниками, но из-за своей оседлой жизни подобные отношения с лошадьми уже давно утратили. Приходилось рассёдланных лошадей привязывать или удерживать иными способами, а в боевой или походной обстановке понукать пятками или плетью.
Кроме обучения бою, нужно было отлаживать отношения между подчинёнными – в большинстве своём молодыми, горячими и ушибленными жизнью людьми.
5
Жизнь изменилась в один день: тысячник торжественно, под знаменем объявил всему составу лагеря указ Чингисхана: готовиться к войне!
С кем предстоит воевать, никто не знал. Разговоры на эту тему строго пресекались. Сиантоли как командир тоже запрещал измышления о вероятном противнике. Но его самого этот вопрос безусловно занимал очень сильно. Он придумывал для себя успокоительные отговорки, что воевать монголы будут на западных своих рубежах. Но по здравому рассуждению выходило, что Чингисхан окрысился на его родину.
В короткий срок, слишком быстрый по мнению Сиантоли, вновь собрались все монгольские сотни. Лагерь вырос в несколько раз. Тренировки проходили теперь и ночами. Отяжелевшие в своих герах с заботливыми жёнами монголы с радостью вернулись к привычному делу. Они с удовольствием выполняли манёвры, с воплями кидаясь в атаки сотня на сотню или стреляли по мишеням на полном скаку. С наступлением морозов учения стали производиться всем минганом вместе с обозами и другими тыловыми частями по нескольку дней и ночей подряд.
В один из солнечных зимних дней тысяча организованно и не спеша двинулась в путь. И это были не учения, потому что от лагеря в этот раз не оставили и кола. Огромное скопление народа и скота – на самом деле с обслугой и вспомогательными службами тут было не меньше двух с половиной тысяч людей и как минимум в два раза больше лошадей, а также стада для провианта – всё это двигалось, к великому удивлению Сиантоли… на север! Сначала он не поверил себе и ночью удостоверился по звёздам. Потом подумал, что это манёвр для отвлечения и запутывания разведки противника. Но войско всё шло и шло день за днём в том же направлении, и Сиантоли убедил себя, что идут завоёвывать холодные страны и очень этому обрадовался. Он был весел со своими подчинёнными, шутил и смеялся все двенадцать дней, пока не прибыли к широкой реке. Сказали, что река эта священна для монголов и зовётся Керулен.
Река была большой и действительно вызывала по крайней мере уважение. Зима приближалась к завершению, река была покрыта прочным чистым льдом, чёрным с белыми трещинами, снег смело ветром в сугробы под берегом, и сугробы эти были настолько тверды, что лошадь с всадником почти не оставляла на них следа.
Местность была холмистая, вдали виднелись невысокие горы, но всё это было безлесым, покрытым светло-жёлтыми травами, местами достигавшими высоты лошади. Лишь в неглубоких ложбинах росли деревья, которые удивили Сиантоли больше всего. Это были дубы, те самые дубы, которые растут на его родине, всего в дне пути от тёплого незамерзающего моря и в сотне дней пути отсюда. Да, это именно они, в течение всей зимы не сбрасывающие жёлто-коричневых листьев размером в две человеческих ладони и жёстких, будто высушенная невыделанная кожа козы. Эти листья удивляли многих – они оставались на ветвях даже при таких ветрах, когда срывало войлочные пологи с геров, а повозки сами собой начинали катиться по степи.
Морозы стояли очень сильные, и несмотря на тёплые шубы и шапки, полученные всеми без исключения, люди страдали от холода. Особенно доставалось южанам – ханьцам и тангутам, никогда мороза не знавшим. В первые дни случались обморожения среди часовых, за что были примерно наказаны командиры – негоже терять людей из-за непогоды, ещё не добравшись до места сражения.
Но в общем погода в этом краю была радостной – солнце светило ежедневно на совершенно безоблачном, действительно Вечно Синем Небе. Оно светило монголам на их родине и обещало им великие победы.
Войска всё прибывали, и вскоре до самого края видимой земли стояли шатры и повозки, курились дымы, беспрерывно сновали во всех направлениях всадники. Когда с запада пришли воинские соединения уйгуров, а за ними тридцатитысячное войско карлуков, как оказалось, уже не старых противников, а союзников монгольского ханства, стало определённо ясно, что поход предстоит не на запад.
С первыми тёплыми деньками пришёл необычный караван, для которого заранее был оставлен южный склон холма. К вновь прибывшим никого не подпускали, было ясно, что прибыла персона высочайшего ранга. На пологом склоне выровняли площадки, на которых возвели необыкновенных размеров войлочные шатры белого цвета, украшенные красными и золотыми узорами. На эту красоту разрешалось смотреть только с очень большого расстояния. Любое приближение запрещала строгая охрана.
Войскам было приказано готовиться к смотру.
Ранним утром, задолго до рассвета все тысячи выстроились посотенно, одетые по-боевому со всем положенным вооружением, с оруженосцами и запасными конями34, с обозами, гружёными продовольствием и другими запасами, с повозками лекарей и ремонтных подразделений шорников, кузнецов и специалистов иных важных для армии ремёсел. Все эти войска стояли отдельными туменами35. Было приказано ещё раз осмотреть внешний вид каждого, чтобы ни одна нитка не висела, ни один волос у лошади не торчал вне положенной нормы.
Лишь край солнца блеснул над восточными холмами, ударили барабаны, раздались команды, и войско парадным маршем двинулось к ханским шатрам. Из колонны трудно было рассмотреть что-то впереди, да и смотреть было некогда. Было строго приказано следить за порядком и дисциплиной в строю. Но многие уже догадались, что войско осматривает сам Чингисхан! Казалось, движению этому не будет конца, таково было внутреннее напряжение у всех от простого воина до командующих туменами нойонов.
Наконец, тысяча Добун-Мэргэна приблизилась к холму и вошла в коридор, образованный двумя плотными рядами кешиктенов36. На освещённом солнцем склоне холма ниже белоснежных шатров, на помосте, покрытом коврами, в низком кресле сидел облачённый в парадные доспехи сам Великий Хан всех монголов. Он сидел неподвижно, скрестив по-монгольски ноги, оперев руки о подлокотники. Издалека не разглядеть было его глаза в монгольских веках. Сиантоли рассмотрел только усы и рыжую бороду. Но даже отсюда, из строя, на расстоянии двадцати шагов чувствовалась необыкновенная сила этого человека. В груди каждого воина возникал трепет и казалось, вот встанет этот повелитель и прикажет «Умри!» и воин с радостью умрёт для него.
Сиантоли долго преследовало это ощущение полной личной безвольности перед волей хана. Он ненавидел себя за это, но прошло нескоро. Вспоминая неподвижную позу Чингисхана, Сиантоли всегда задавался вопросом: о чём думал этот человек, посылая на войну десятки туменов?
Через неделю после смотра был получен приказ к походу37.
Огромное войско, которое на самом деле было лишь частью войск Великого хана пришло в движение. Послышалось множество команд, быстро поскакали вперёд лёгкие отряды разведки и передовые охранные подразделения, походным строем пошли основные конные сотни, закричали погонщики, заржали кони, взревели буйволы, нещадно понукаемые острыми пиками, заскрипели арбы и повозки, поплыли словно большие лодки по волнам верблюды, засеменили навьюченные сверх меры ослы и мулы, потопали нестройными колоннами пешие ратники. Вся эта масса людей и животных, невообразимым образом подчинённая замыслу одного лишь человека, постепенно вытянулась в несколько широких параллельных колонн и медленно, но неуклонно поползла по бескрайней степи к неведомой большинству идущих цели, на пути к которой почти гарантированно ожидались мучения и как большая вероятность – боль или даже смерть. Но почти никто из составляющих гигантскую армию людей и животных не сомневался в нужности и правильности этого всеобщего движения.
