Эдвард Резерфорд - Лондон
Вряд ли было достойно удивления то, что ни Юлий Цезарь, ни кто-либо еще не заметил в нескольких сотнях ярдов вверх по течению маленький коракл, приставший к топкому северному берегу.
К моменту, когда Сеговакс выбрался на твердую почву, он весь измазался в грязи и был бурым с головы до пят. Это его не заботило. Он совершил, что хотел.
Да и кельтское войско находилось меньше чем в миле. До чего же прекрасное! Он всмотрелся в многотысячную орду, надеясь отыскать отца, но не нашел. Волоча копье и хлюпая по грязи, Сеговакс медленно двинулся в том направлении. Река уже полнилась римлянами. Первые отряды группировались на северном берегу. Кельтские полчища издавали дружный, слаженный рев. Римляне отвечали молчанием. Мальчик все шел.
И вот началось.
Сеговакс никогда не видел сражения, а потому не представлял, какой это хаос. Внезапно все побежали, а колесницы понеслись с такой скоростью, что могли, казалось, достичь его в считаные секунды. Римская амуниция встопорщилась и засверкала, напомнив страшного, свирепого зверя. Грохот был ужасающий даже там, где пока находился Сеговакс. Сквозь шум он различил жуткие предсмертные вопли зрелых мужчин.
Но хуже всего то, что прежде он не мог и вообразить, насколько большим все предстанет. Когда в сотне ярдов от него вдруг возник и устремился через луг римский конник, тот выглядел великаном. Мальчик, сжавший свое копье, ощутил себя крохой.
Он остановился. Битва, теперь уже в полумиле, катилась к нему. Три колесницы вырвались вперед, прямо на него, затем отступили. Сеговакс не имел ни малейшего понятия, где в этой страшной мешанине мог находиться отец, и обнаружил, что дрожит.
Тем временем дюжина всадников погналась за кельтской колесницей, которая мчалась лишь в паре сотен ярдов.
Вид галопирующей конницы способен устрашить кого угодно. Она наводит трепет даже на опытную пехоту, построенную в каре. Что до неуправляемой толпы, взирающей на атакующих всадников, она всегда обратится в бегство. А потому неудивительно, что мальчик вдруг обнаружил, что на него несется целая армия. Он перепугался настолько, что не сумел устоять на месте: сначала попятился, затем побежал.
Он готовился неделями. Греб всю ночь, чтобы соединиться с отцом. И их разделяют какие-то сотни ярдов, которые он не в силах преодолеть.
Дрожа, Сеговакс простоял на берегу еще два часа. Ниже покоился на грязевой проплешине коракл, куда он был готов запрыгнуть, если битва приблизится. Белый от страха, он испытал сильнейший озноб. День обернулся кошмаром. Взирая на грандиозное побоище, развернувшееся на лугу, мальчик с ужасом осознал: «Должно быть, я трус».
«Только бы, – взмолился он богам, – меня не увидел сейчас отец!»
Конечно, ему не дано было знать, что об этом можно не волноваться. Его отец, как и было возвещено богами, пал с мечом в руке при третьем натиске римлян.
Сеговакс оставался на берегу весь день. Хотя уже к полудню сражение завершилось. Кельты, разбитые наголову, бежали на север; какое-то время их преследовала римская конница, безжалостно крошившая всех без разбора. Ближе к вечеру победители разбили лагерь на востоке, возле холмов-близнецов Лондиноса. Поле боя – огромная территория, заваленная сокрушенными колесницами, брошенным оружием и трупами, – опустело и погрузилось в зловещее безмолвие. Туда, в эту пустынную местность, и устремился наконец Сеговакс.
Он прежде лишь пару раз видел людскую смерть. Потому не был готов ни к странному серому цвету кожи, ни к тяжести окоченевших мертвецов. Некоторые были чудовищно изуродованы, у многих не хватало конечностей. Поле начало пропитываться запахом смерти. Трупы лежали повсюду – на лугу, близ кольев и заграждений, в воде вокруг острова друида. Если отец здесь, то как же его сыскать? А вдруг он и вовсе его не узнает?
Солнце уже багровело, когда Сеговакс наткнулся на него у воды. Он увидел Рыбака сразу, ибо тот распростерся навзничь, обратив к небу родное худое лицо; рот широко раскрыт для вздоха – безжизненного и скорбного. Плоть была иссиня-серого цвета. Короткий и широкий римский меч проделал в его боку страшенную дыру.
Мальчик опустился рядом на колени. Казалось, что горло раскалилось докрасна, перекрывая дыхание и наполняя глаза горячими слезами. Он простер руки и коснулся отцовской бороды.
И так разрыдался, что даже не осознал чужого присутствия.
Это был лишь небольшой римский отряд с центурионом во главе, явившийся собрать оружие. При виде одинокой фигурки они направились к ней.
– Крыса, – с отвращением заметил один легионер.
Солдаты были всего в двадцати шагах, когда мальчик, услышав бряцание амуниции, повернулся и с ужасом воззрился на них.
Римские воины. Вечернее солнце горело на их нагрудных пластинах. Они собирались убить его. Или как минимум взять в плен. Он заполошно огляделся. Бежать было некуда, лишь река позади. Рвануть туда? Попробовать уплыть? Его схватят еще на берегу. Сеговакс глянул вниз. Отцовский меч лежал, где выпал. Он нагнулся, подобрал его и обратился лицом к приближавшемуся центуриону.
Если хочет убить, подумал он, то я хоть сражусь.
Меч был тяжел, но Сеговакс держал его крепко; юное лицо исполнилось сосредоточенной решимости. Центурион, чуть хмурясь на ходу, приказал ему знаком бросить оружие. Сеговакс помотал головой. Центурион уже был совсем близко. Римлянин невозмутимо извлек собственный короткий меч. Глаза Сеговакса расширились. Он приготовился биться, едва ли понимая, что делать. И тут центурион нанес удар.
Тот был настолько стремителен, что мальчик почти ничего не увидел. Звякнул металл, и, к изумлению Сеговакса, отцовский меч упорхнул из руки и уже снова покоился на земле, тогда как кисть его, могло показаться, отделилась от запястья. Лицо центуриона оставалось спокойным. Он сделал очередной шаг.
«Убьет, – подумал мальчик. – В конце концов, я погибну рядом с отцом». Сейчас, однако, в виду распростертого серого тела, такая смерть потеряла всякую привлекательность. «Ну и пусть, хотя бы умру в сражении». И он опять потянулся за мечом.
Но, к своему ужасу, едва смог его поднять. Запястье болело так сильно, что понадобились обе руки. Дико взмахнув мечом, он почти не осознавал, что центурион бесстрастно наблюдает за ним. Он размахнулся снова и рубанул пустоту. А затем услышал смех.
Он так сосредоточился на центурионе, что не заметил прибытия всадников. Их было полдюжины, и они с интересом глазели на развернувшуюся сценку. В центре высился человек с голым черепом и жестким умным лицом. Это он рассмеялся. Затем что-то сказал центуриону, и все вокруг тоже расхохотались.
Сеговакс побагровел. Человек говорил по-латыни, и мальчик не понял ни слова. Небось, какая-нибудь грубая шутка. Несомненно, они приготовились поглазеть на его смерть. С неимоверным усилием он вновь замахнулся отцовским мечом.
Но центурион, к его удивлению, вложил свой меч в ножны. Римляне собрались уходить. Они покидали его, оставив в одиночестве у тела отца.
Сеговакс действительно изумился бы, пойми он только что сказанное Юлием Цезарем.
– О, се храбрый юный кельт! Он не сдается. Так оставь его, центурион, пока он не перебил нас!
Сеговакс увидел, что отцовская туника скреплена брошью Кассивелауна. Мальчик благоговейно забрал ее вместе с мечом и задержался лишь для того, чтобы бросить прощальный взгляд на лицо отца.
После битвы на реке прошли месяцы, но Цезарь не овладел Британским островом. Намеревался ли он оккупировать его тогда, так и осталось неизвестным, а сам он был слишком лукав, чтобы откровенничать на сей счет.
Местным вождям пришлось заплатить изрядную дань и предоставить заложников. Цезарь объявил о блестящем успехе. К осени, однако, вернулся с войсками в Галлию, где назревали неприятности. Осознав, очевидно, что его аппетиты простерлись слишком далеко, Цезарь решил сперва укрепить свою власть на континенте, а с островом разобраться позднее. Тем временем жизнь здесь пришла, по крайней мере, в какое-то подобие нормы.
Следующей весной ни Цезарь, ни какие другие римляне не явились вовсе, хоть этого наполовину и ждали. Так же миновало и лето.
За исключением одного случая. Ибо в один летний день того года селяне увидели спозаранку странное зрелище. С приливом по реке поднимался корабль, не похожий ни на один из известных ранее.
Он был не слишком велик, хотя и показался селянам крупным. Приплюснутое парусное судно футов восьмидесяти в длину, с высокой кормой, низким носом и мачтой посередине с большим квадратным парусом из холстины, оснащенном кольцами, через которые аккуратно тянулись гитовы. На меньшей мачте, нависавшей над баком, стоял дополнительный парус – маленький, треугольный. Борта были гладкие, из досок, приколоченных к остову железными гвоздями. Рулей два вместо одного – по обе стороны кормы.
Короче говоря, то было типичное торговое судно античного мира. Его смуглые матросы и богатый римлянин-судовладелец зашли в реку из чистого любопытства.
