Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!
Прощаясь, Василий Андреевич еще раз напомнил Глинке, что промедление с представлением оперы может быть истолковано против ее автора. Василий Андреевич сказал об этом тихо, но внушительно, отведя Глинку в сторону. Пушкин беседовал с дамами.
За ужином Евгения Андреевна, словно помолодев, то слушала поэта, то сама вела задушевный разговор. Только Мари оставалась смущенной. Глинка мысленно ей сочувствовал: каково впервые быть в обществе великого поэта!
Вставая из-за стола, Пушкин обратился к Глинке:
– Михаил Иванович! Я уже говорил вам, что интересуюсь оперой вашей по многим причинам. Надеюсь, дамы великодушно извинят нас, если попрошу у вас подробных справок…
– Итак, – продолжал Пушкин, когда они перешли в кабинет, – почему же медлите вы с представлением оперы?
– Позвольте говорить со всей откровенностью, – начал Глинка. – Смутили меня разговоры, возникшие после репетиции у графа Виельгорского. По долгу чести, не могу участвовать в деле, которое собираются выкроить из моей оперы. Впрочем, мне трудно изъяснить мою мысль, если вы не ознакомитесь с поэмой, Александр Сергеевич! Взгляните для начала на эпилог, сочиненный Жуковским, – Глинка передал поэту листки либретто.
– Так, так! – говорил Пушкин, быстро пробегая глазами по листам. – И опять то же! Что и говорить! Не поскупился Василий Андреевич. Слава царю нынче почитается единственным гимном, выражающим чувства русских людей.
– А теперь, прошу не прогневаться, Александр Сергеевич, вариации на ту же тему, сочинение барона Розена.
– Но, насколько помнится мне, музыка ваша была обдумана и сложена до поэмы.
– Именно так, равно как и содержание драмы, – подтвердил Глинка. – Признаюсь, эти вирши не могли бы исторгнуть ни одного звука из моей души. А ныне вся эта чепуха, оскорбительная для честного человека, становится мышеловкой, в которую хотят меня заманить.
– Нелегкое положение!
– И вот, к примеру, как это делают, – Глинка говорил с желчью. – В избе Сусанина готовится свадьба, а мне, изволите ли видеть, сочиняют молитву за царя! Да неужто же нет у мужика других забот? Изъясняются в чувствах ратник-костромич и простая русская девушка – барон соединяет влюбленных в страстном обращении… к кому бы, вы думали? К царскому престолу! – Глинка отложил поэму и доверчиво поглядел на Пушкина. – Оперу мою избрали средством для корыстной политической интриги. Кто бы ни писал стихи, все в одну дуду дудят, словно хор в унисон поет. Я наиболее бесстыдные вирши повыбрасывал – музыки, мол, у меня на них нет. Однакоже розенского вдохновения не истребишь. И какая тут древность? Вопиют стихотворцы прямиком к царствующему императору.
– А кто эти стихи писал? Неужто Розен? – Пушкин прочел:
Туда завел я вас,
Куда и серый волк не забегал,
Куда и черный вран костей не заносил…
Глинка взглянул и смутился.
– Это с отчаяния мне самому пришлось вмешаться. Не мог предать барону Сусанина в предсмертный час.
– Никогда не подозревал вас в стихотворстве. – Пушкин с явным одобрением перечитал стихи. – Но позвольте: эти строки напоминают мне «Думу» Рылеева!
– Именно так, Александр Сергеевич! Хотелось почтить его память.
– И за то поблагодарит вас каждый патриот. Будет время, когда потомки наши гласно и с благоговением произнесут имя несчастного Рылеева. Но воистину жалко положение наше, если можем говорить о Рылееве и товарищах его не иначе, как прибегая к иносказаниям или шифру. Говорю не в утешение вам, отчетливо понимаю ваши затруднения.
– Вы, Александр Сергеевич, изволили сказать однажды, что словесность наша не может жить ни без 1812, ни без 1825 года. Мысль, высказанная вами относительно словесности, столь же справедлива для музыки. Опера моя – дань не только древности. Она посвящена подвигам новых Сусаниных 1812 года и памяти тех, кто погиб в 1825 году… А мне вот вирши сочиняют! – Глинка гневно показал на поэму. – Вирши умильные, раболепные, ложные, лампадным маслом умащенные. И все это для оперы – как дурная сыпь. По мне лучше от жизни отказаться, чем доставить торжество бесстыдству. Ну вот, все вам сказал.
– Должно быть, вы, музыканты, не закалены в боях, как мы в словесности, – отвечал Пушкин. – А ведь звуки, создаваемые вами, не подвластны ни ретивым стихотворцам, ни цензуре. Напевы, рожденные от сердца, будут понятны каждому русскому.
– Да толкователи-то еще раньше найдутся! – в волнении перебил Глинка.
– Без этого, конечно, не обойдется, – согласился Пушкин. – Но что из этого? Отступать или бездействовать? Никогда этакое малодушие не простится. Вы не напишете оперу – будут давать «Ивана Сусанина» господина Кавоса, пока не найдется новый Кавос или, еще лучше, Квасов. – Поэт задумался. – Не собирался я рассказывать вам о своих делах, но вижу, без примера не обойдешься… Пишу я роман о временах Пугачева.
Глинка приготовился слушать.
– Да! Представьте: в империи Николая Павловича пишу роман о Пугачеве. В пугачевцах себя не числю, а роман пишу. И заранее знаю: коли всю правду напишу, цензура не пропустит. Стало быть, отказаться? Нет! Уж очень много у нас врут. Один Загоскин чего стоит! А толкователи, конечно, найдутся. Один будет меня малевать страшнее Пугачева – это еще полбеды, а другой мой же роман против меня повернет. Вот, мол, и у Пушкина именуются пугачевцы разбойниками и злодеями. Нужды нет, что те слова писаны для спасения Емельяна Пугачева от цензуры. Не могу же я написать, что черный народ весь был за Пугачева? Но в моей власти, прикрывшись от цензуры, наглядно показать, какие скопища народные собирались в его стане. Я верю в разум русских людей и действую с убеждением, что замысел мой будет понят… Кстати, – продолжал Пушкин, – песни наши, на которых основываете вы всю оперу, и у меня с ума нейдут. У нас говорят: с песней человек родится, с песней в бой идет. А почему же расстаться людям с песней, когда хоть на призрачный миг ощутили они свою призрачную свободу? В моем романе пугачевцы непременно поют. Вот и любопытно мне знать: как песни, без которых не может обойтись словесность, складываются в ученую музыку?
– В чем же дело, Александр Сергеевич? Хоть завтра соберем артистов. У меня в опере многие песни отозвались, а между прочим и те, которые наша мужицкая вольница певала. Без них нет полноты народного характера. – Глинка вспомнил, как построил он последний ответ Сусанина врагам, и огорчился: – Только без оркестра придется вам показывать.
– Мне приходится пенять на самого себя. Поверьте, только тяжкий недуг матушки моей лишил меня возможности быть у Виельгорского. Но убедил ли я вас в главном?
– Убедили, Александр Сергеевич, но еще больше буду убежден, когда услышу ваш отзыв о музыке «Сусанина».
– Но какой же я судья по музыкальной части?
– Я, Александр Сергеевич, писал свою оперу не для ученых музыкантов.
– Тем более любопытен я услышать голос Ивана Сусанина! – отвечал Пушкин.
Глава девятая
В эти дни между Пушкиным и Одоевским шли оживленные письменные сообщения. «Современник», уже печатавшийся в типографии, требовал бдительного присмотра, а поэта постигло семейное горе: Надежда Осиповна Пушкина скончалась.
Поэт был в эти дни единственной опорой осиротевшего отца. Он тяжело переживал утрату матери, которая, впрочем, никогда не была к нему близка. Пушкин взял на себя все хлопоты, связанные с горестным событием. Он собирался ехать в Михайловское, где решено было хоронить Надежду Осиповну.
Но издатель «Современника» ни на минуту не оставлял своего детища. К Одоевскому летела записка за запиской: «Если в неделю можно будет отпечатать по пяти листов, то это славно…»; «…Думаю второй номер начать статьей вашей, дельной, умной и сильной… Я еду во вторник».
Казалось, нечего было и думать устроить в эти дни показ Пушкину «Ивана Сусанина». Но редактор «Современника», очевидно, не отделял оперу Глинки от своих важных дел.
Встреча состоялась в самом начале апреля у Владимира Федоровича Одоевского. Артисты были приглашены к трем часам дня. Хозяин просил Пушкина приехать на час раньше. Это время Владимир Федорович оставил для пояснений, которые он считал необходимым предпослать музыке. И так не терпелось Одоевскому завербовать Пушкина в число друзей «Ивана Сусанина», что он, едва встретив дорогого гостя, тотчас приступил к делу.
– Мы начнем с увертюры, Александр Сергеевич, в которой вы услышите многие напевы оперы и ощутите коренную ее мысль: в музыке живет и действует народ. Можно сказать, тот самый русский народ, который явили вы в своих дивных созданиях.
– Помилуй, Владимир Федорович, – не выдержал Глинка, – в какое положение ты меня ставишь!
– Не помилую! Надобно ясно видеть, Александр Сергеевич, что на наших глазах происходит переворот в музыкальных понятиях. Не боюсь об этом говорить. Я утверждаю и буду утверждать, что в музыке осуществляется тот же высший принцип народности, который стал знаменем словесности. Теперь, после создания оперы Михаила Ивановича, можно сказать с полным убеждением: развивать нашу музыкальную самобытность со всеми ее оттенками, есть такая же обязанность для музыкантов, как пестование народной речи в словесности. Только музыкант, владеющий всеми средствами искусства, мог решить эту задачу. В этом – величие оперы Глинки… Не буду, не буду! – сам себя перебил Одоевский, видя протестующий жест и нахмуренное лицо автора. – Я все забываю, что Михаил Иванович, по свойству натуры, не терпит произнесения его имени. Попробую продолжать иносказательно…
