Валериан Светлов - При дворе Тишайшего. Авантюристка
Таков был и новый дом Зотова. Но хозяин очень любил его и гордился им как царским «преславным» подарком.
В течение дня, предшествовавшего помолвке «всешутейшего», царь отдал несколько новых распоряжений относительно назначенного вечером конклава. Он распорядился, чтобы все приглашенные явились кто в польском, кто в гишпанском, кто в старонемецком, кто в турецком платьях; для этого он приказал через курьеров оповестить всех званых особыми повестками: — «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилией своею гораздо старее черта». — Другому кому он прислал иную повестку: — «Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю и того, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжественно приготовляется».
Меншиков явился еще раз к царю после своего доноса, но не был принят.
Царь спешно составлял пригласительные повестки, и князь понял, что этой невинной забавой хочет затушить свое душевное волнение, свою сердечную печаль.
В несколько тревожном настроении духа бродил Ментиков по залам зотовского дома и рассеянно отвечал на обращаемые к нему вопросы.
Среди присутствующих был и вновь прибывший в столицу Телепнев с Натальей Глебовной, давно уже вышедшей за него замуж. Телепнев приехал хлопотать о своих делах по вотчине и получил утром еще — очевидно, тотчас после разговора царя с Меншиковым— приглашение на вечер: царь узнал накануне от Зотова, что Телепнев жил одно время в усадьбе у Стрешнева.
Наталья Глебовна очень изменилась с тех пор: она пополнела, приобрела хороший свежий румянец, и глаза ее уже не выражали какой-то забитости, испуганности и робкой покорности судьбе, а светились довольным, радостным чувством любви к тому, кого она с детства любила и с кем разлучила ее в молодости злая судьба.
Наконец явился царь.
Он был в своем излюбленном батальном наряде: в зеленом кафтане с небольшими красными отворотами; на ногах зеленые чулки и старые изношенные башмаки; в правой руке палка, под мышкой старая шляпа.
Он был весел, но лицо его судорожно подергивалось, и он искал кого-то глазами.
Подозвав к себе Зотова, император тихо спросил его:
— А Гамонтовой нету?
— Она в другой комнате, жалуется на недужество.
— Скоро мы ее вылечим… — загадочно сказал царь. — Позови-ка мне Телепнева.
Когда Телепнев подошел к нему, царь спросил его:
— Знаешь ли ты некую Марью Даниловну Гамонтову?
Телепнев вздрогнул.
— О, государь, — воскликнул он. — С сею Марьею Даниловной Гамонтовой, сиречь Гамильтон, привел меня случай встретиться в усадьбе покойного Никиты Тихоныча, и самая смерть его…
— Добро, — прервал его царь. — Ты сядешь за столом насупротив нее, а до стола сделай так, чтобы она тебя не видела.
Зал, наполненный гостями, имел очень красивый вид благодаря пестроте костюмов, в которые облеклись гости.
Пир начался по обычной программе. Среди говора и шума князь-папа принимал поздравления с помолвкой и пил, как бездонная бочка, от чего глаза его усиленно слезились и мигали.
Наконец после миновеи и прочих танцев, в которых Марья Даниловна не принимала никакого участия по нездоровью, все направились к столу.
Она хотела уехать, но царь настиг ее в отдаленной комнате и не допустил этого.
— Машенька, — сказал он ей, глядя на нее с затаенным сожалением, — я не узнаю тебя ныне. Краска сошла с лица твоего и губы побледнели.
— Я уже сказала тебе, что мне недужится.
— До сей поры?
— До сей поры, государь, — сухо ответила она.
— А жаль, поелику непременно настоит тебе еще отбыть стол.
Но она взмолилась:
— Не неволь меня, государь, того не можно мне сделать.
— Я не пущу тебя, — твердо проговорил он. — Принудь себя. Без тебя мне и пир не в радость.
Она знала его упрямый характер и знала, что бесполезно сопротивляться далее.
— Хорошо, — сказала она, резко передернув плечами. — Пусть будет так, коли иначе быть не может.
Он повел ее к столу.
Садясь на свое место, по левую от Петра руку, она подняла глаза и так вздрогнула, что все обратили на нее внимание.
С самого прибытия на вечер она отыскивала Телепнева, но, не видя его среди гостей, решила, что его не будет, и мало-помалу успокоилась.
И вот он сидит теперь перед Марьей Даниловной, вместе с ее бывшей «хозяйкой», Натальей Глебовной…
Смертельная бледность покрыла ее лицо, и, шатаясь, опустилась она на скамью.
Лицо царя перекосилось.
Если он и таил до сих пор долю сомнений относительно ее виновности, то теперь эти сомнения рассеялись.
— Что с тобою? — насмешливо спросил он. — Все от недуга или ты так испугалась Телепнева?
— Чего мне его бояться, — оправившись несколько, тихо ответила она.
— И я думаю, нечего. Мужчина он не страшный, а даже, наоборот того, с лица зело красивый. И жена его зело прекрасна.
Телепнев и Наталья Глебовна поздоровались с ней издали наклонением головы; она ответила им, но не смела взглянуть им в глаза и сидела ни жива ни мертва.
Пир продолжался.
Ели исправно, пили еще больше…
Царь, по-видимому, был в духе.
Первая часть ужина прошла, как проходила всегда — в смехе, шутках, болтовне. Никогда еще Петр не был так оживлен и внимательно любезен к Марье Даниловне, как в этот вечер. Она стала успокаиваться и понемножку приходить в себя, изредка рискуя поглядывать по сторонам и перед собою, следя за Телепневыми. Но они очень были заняты друг другом и, когда их первое изумление при виде Марьи Даниловны, сидящей рядом с царем и пользующейся его необычным вниманием, прошло, они перестали обращать на нее внимание.
Трапеза продолжалась.
Адмирал Апраксин уже заливался слезами — знак, что было уже много выпито. Меншиков упал замертво, и вокруг него суетилась свояченица, оттирая его спиртом.
На другом конце стола разгоралась ссора между Зотовым и одним из гостей…
Зотов требовал к себе почтения, а тот, напившись, дерзил ему:
— Какой ты есть папа? Ты не князь-папа, а бездонная дыра! Лей в тебя, что на каменку…
— Грустно сие, ах как грустно! — заговорил, заливаясь слезами, Апраксин. — Выпито много, а веселье уходит, и тоска гложет сердце.
Рядом кто-то клялся в дружбе, уверяя соседа, что давно уже любит его.
Царь смеялся, прислушиваясь ко всему этому шуму, и любовался Марьей Даниловной, у которой под влиянием вина появился румянец и глаза слегка заблестели.
Никогда еще она не казалась такой обаятельной и соблазнительной.
Но железная воля царя влекла его к задуманной им цели…
Стали подавать сладости, а вместе с ними и крепкие заморские вина.
Марья Даниловна решительно отстранила свой кубок от лакея, который по знаку царя не переставал наполнять его, как только кубок оказывался пустым. Иногда и сам царь наливал его до краев и упрашивал Марью Даниловну выпить.
И теперь, несмотря на ее решительный отказ, он взял из рук лакея братину, наполнил ее кубок и сказал ей:
— Выпей же за мое здоровье!
— Не могу, государь… голова кружится, и ты напоишь меня до потери сознания.
Но именно этого-то он и добивался.
— Выпей, — настойчиво сказал он. — Ну, не хочешь за мое здоровье, выпей за князь-папу и за его торжественную помолвку.
Она отрицательно покачала головой.
Тогда Петр своим громовым голосом крикнул через стол:
— Ианикита! Будет тебе перекоряться с непокорным. Приговариваю его за его велии продерзости и строптивый нрав к осушению кубка Большого орла. Пусть он приготовится. А ты слушай: Марья Даниловна пьет за твое здоровье и за здравие твоей будущей супруги Стремоуховой.
Зотов похлопал осоловевшими глазами, вряд ли поняв то, что говорил ему царь, попробовал поднять свое тело, а вместе с тем и отяжелевшую руку с кубком, наполненным до краев, и пролил содержимое на лысину своего непокорного соседа.
Поднялся хохот.
Марья Даниловна должна была в конце концов выпить свою долю.
Она тотчас же почувствовала, как рассудок ее мутится и как какой-то туман заволакивает ее сознание.
Зеленые круги пошли перед ее глазами, гости закачались, дрогнул зал, язык начинал плохо слушаться.
— Государь, — с трудом проговорила она, — ты меня напоишь…
— Тем лучше! Разве ты хуже других? Посмотри — все хороши! Все должны напиться— веселее будет, чем нежели сидеть тверезому среди пьяных. Будем смеяться или плакать— вон как Апраксин… За твое здоровье, Машенька.
Он снова налил ей кубок.
У нее не было уже сил сопротивляться ему. Она покорно поднесла кубок к губам.
Сознание еще не покидало ее, но тело уже обессилело.
Смутно чувствовала она в этой настойчивости царя что-то недоброе и опасное; но теперь она уже не могла ясно отдать себе отчет в этом и не могла понять, что приближается к западне, расставленной царем.
