Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Тпрру! – говорил кучер. – Ну, вот и приехали…
Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
Женского счастья не было, а материнский инстинкт давно разрушен в борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год до совершеннолетия сына Павла… Она вдруг нагрянула в дом, где проживала вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица застала ее за пяльцами.
– Не пугайтесь, – сказала она, усаживаясь напротив. – И можете продолжать свое занятие Пенелопы… Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения на кухне или в прачешных, а потому, дорогая, прошу вас обеспокоиться его развитием…
Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
– Тем лучше, – отвечала императрица. – Почитайте на досуге хотя бы Брантома… Диана де Пуатье свершила подвиг, когда из мрачного злодея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на семнадцать лет была старше его…
Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна Чарторыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
– Ваше величество, я беременна от вашего сына…
Одна женщина смотрела на другую. «Неужели эта вдова решила стать Дианой де Пуатье? Вряд ли…» Екатерина сухо ответила:
– Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не увидите.[21] За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит замужество с одним из сыновей Разумовского?
– Вы очень жестоки, – отвечала женщина женщине.
– Это так кажется, – засмеялась императрица…
* * *Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на Яике, болезнь сына и работа над комедией «О, время!». В голове уже сложилась вторая пьеса «Именины госпожи Ворчалкиной», двух перьев на день Екатерине не хватало – исписывались…
Гришка Орлов застал ее за писаниной – одну.
– А цесаревич Павел болен, – сказал небрежно. – И говорят, опасно. Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю, что лучше нашего сыночка Лешеньки не сыскать…
Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жалобами на неправды. Пошли к президенту Военной коллегии, графу Захару Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды им обрезать. Это уже насилие!
– Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты мужем моим стать, сейчас императора мне готовишь… Иногда, – сказала императрица, – меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову караул и велю спустить тебя с лестницы.
Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
– А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой караул в окна повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не вздумай хвостом вилять… Пока мы живы, от нас не вырвешься…
Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд демонстративно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать «вашим величеством», а сейчас она решила побыть именно в роли матери. Лишь единожды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не называла его по имени.
– Может быть, – сказала она, прохаживаясь по комнате, как это всегда делала в минуты душевного волнения, – может быть, со временем ты поймешь, что у твоей матери не было выбора: или погибнуть заодно с этим гневливым и пьяным человеком, или спастись вместе с толпою, жаждущей избавления от него… Спи!
Было уже позднее время, когда Екатерина повидалась с Роджерсоном. Лейб-медик предупредил ее, что цесаревич Павел проживет еще лет десять – небольше! Явно смущенный, врач сказал, что в его нездоровье виновата дурная наследственность.
– Это не от меня, – резко ответила женщина. Она с надрывом переживала болезнь сына: ведь если Павел умрет, никто в мире не поверит в смерть от болезни, газеты Европы с удовольствием вложат ей в руки тонкий кинжал или пузырек с ядом. – Спокойной вам ночи, милый Роджерсон! – сказала она, удаляясь…
В библиотеке еще сквозил желтый свечной огонь: там трудился над каталогом Василий Петров; увлеченный, он даже не заметил, как царица появилась на пороге. Екатерина смотрела на статного мужчину и вдруг поймала себя на мысли: хорошо бы изменить Григорию Орлову, чтобы расплатиться с ним за все оскорбления сразу.
Петров, заметив ее, поспешно вскочил:
– Ваше величество?..
В страсти лицо Екатерины – как у сомнамбулы.
– Да, милый, да… Это я, твое грешное величество. – Она шагнула к нему, но задержалась. – Вот что, – сказала, – возьмешь Маркова-Оспина и, ради его образования, поезжай-ка в Англию.
– Как? – обомлел Петров. – Можно ли верить?
– А почему бы и нет? Уезжай. Надоел ты мне…
Рано утром запросил аудиенции генерал-прокурор.
– Что случилось? – обеспокоилась Екатерина.
– Язык не поворачивается, – сказал Вяземский. – Граф Григорий Орлов пьян был… изнасильничал вашу фрейлину – Зиновьеву.
Екатерине Зиновьевой было всего тринадцать лет.
– Но она же его двоюродная сестра!
– А пьяному-то што? Он разве думает?
– Так я буду думать, – жестко произнесла Екатерина.
3. Первый фрегат «первый»
Прошка приехал в Азов и поселился в рабочей казарме.
Вязанка дровишек стоила рубль, еду готовили на кострах из камыша. Зато рыба азовская была хлеба дешевле: стерляди в полтора аршина продавались по пятачку, артель матросов за один гривенник увозила на прожор две телеги тарани, из одного осетра маркитанты выдавливали по 20 фунтов икры…
По условиям трактата от 1739 года Азов с Таганрогом были взорваны, покинутые турками и русскими (будь она проклята, эта мертвая пограничная зона!). Теперь солдаты из руин возрождали крепость, и растущее кладбище наглядно свидетельствовало, чего им это стоило. Кровавый понос и лихорадки гнилостные работали быстрее, нежели возводились фасы из камня и корабли из дерева. Змеи шипели под каждым кустом, в день искусывая 10–15 человек. Настала невыносимая жара, все раскалилось от гроз, и Прошка не раз видел, как на штыках часовых пляшут «огни святого Эльма», какие он уже наблюдал на клотиках кораблей – еще раньше, у берегов Америки… Именно здесь, в непотребной скученности, без мытья и смены белья, кормясь больше всухомятку, рабочие и матросы создавали не флот, а лишь флотилию… Азовскую! От нее-то и быть флоту Черноморскому.
Молодой лейтенант Федор Ушаков пригнал по течению Дона корабельный лес с верховий реки – закладывался фрегат «Первый» (он и был, кстати, первым). Потом Ушаков снова навестил Азов, командуя палубным ботом «Курьер», и Прошка с ним повидался.
– Куда ж это я попал? – сказал он лейтенанту.
– На каторгу… на самую настоящую.
Прошка вдруг прыгнул, ловко убив палкой гадюку.
– В таком пекле одно спасенье – жениться…
Ушаков ответил ему, что однажды в Петербурге на молоке уже обжегся – теперь и на воду дует:
– Семейная жизнь не по мне. Да и какая к черту она может быть, если ты в море, а жена на берегу… Один грех!
Прохор Курносов был уже закален во всяческих передрягах, в работе жесточайше требователен к подчиненным, за что однажды чуть не поплатился: в него издали швырнули топором, едва уклонился. Обидчику Прошка насовал кулаком в морду:
– Я же не для себя – для флота стараюсь!..
Однажды в Азов прислали штрафных матросов и разжалованных офицеров – кто на воровстве попался, кого в бою трусость одолела. Прошка велел им построиться. Обходя шеренгу, мастер-корабельщик вглядывался в лица. И вдруг споткнулся: перед ним стоял Данила Петрович Мамаев, ведавший Адмиралтейством в Казани, а теперь, ободранный и жалкий, глаз не поднимал.
– Вот и встретились! – сказал Прошка. – Я же говорил тебе, собаке, что локти изгрызешь, в ногах у меня наваляешься…
– Христом-богом прошу, господин Курносов, – взмолился Мамаев, – смилуйтесь… виноват я пред вашим высокородием…
Вспомнилось былое: и сытая жизнь в доме дворянском, и поцелуи с Анюточкой, и даже кот мамаевский – на диво мудрый.
– Да бог с тобой! Не к янычарам же попал ты… Идем!
Отвел дурака в казарму, вина поставил, набросал перед ним сухарей и тарани, сказал, что хлеб-соль казанскую помнит.
– Ешь, да говори, что с тобою…
Оказалось, Мамаеву доверили караван барж с припасами и артиллерией по реке доставить. Но, плавания убоясь, он в ледостав угодил. Осенью! А весною, когда ледоход начался, все баржи на сотню верст раскидало, борта перетерло, казенное имущество затонуло.
Адмирал Сенявин указал – расстрелять! Едва умолил Мамаев, чтобы его разжаловали…
Потускнев лицом, Прошка спросил об Анюте.
– Анюточка за дворянином Прокудиным живет исправно… Уже понесла. Господи, куда ж я попал? – убивался Мамаев.
– На каторгу! – пояснил ему Прошка, – Ступай работать. И помни: ежели сплохуешь, так в ухо дам – не встанешь!
