Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Павел, поглаживая усы, заметил, что с ними, Исаковичами, все будет проще. Им безразлично, какие чины даст им Россия: едут они туда не за чинами, не за порционными деньгами, они едут воевать вместе с овеянными славою русскими полками. Об одном он только просит для себя и для братьев, пусть им и впредь позволят служить в кавалерии, а не в пехоте.

Волков снова воскликнул:

— Хорошо! Хорошо! — И добавил, что посольство сообщит Военной коллегии в Петербург, что Исаковичи, переселяясь, не просят ничего, кроме права с честью воевать и, если надо, погибнуть! И надеются, что за храбрость их удостоят ордена святого великомученика Георгия Победоносца.

Когда Волков произнес эти слова, Павлу показалось, что тот, глядя на него в упор, насмешливо улыбается.

Приосанившись, Павел объявил, что его высокоблагородию не следует удивляться. Сербия — страна горная, в ней люди дышат чистым воздухом. Мать говорила ему, что никто из Исаковичей ни разу не согнул шеи перед турками. Словом, не он один хочет уехать в Россию. А в Австрии, этом христианнейшем царстве, где на поверку нет христианства, царят только ложь, лицемерие, насилие да несправедливость.

Волков, глядя на него, стал серьезен.

— Твердо ли ваше намерение? — спросил он еще раз. — Не раскаетесь ли вы потом, ведь и здесь можно неплохо жить? Австрия обещает пожаловать дворянство и дать поместья тем офицерам, которые откажутся от переселения. Словно грибы после дождя, плодятся ныне измененные сербские фамилии: «Де Йовановичи, де Прерадовичи, де Руничи, де Божичи. И потому в актах и прошениях теперь сплошная путаница. Неразбериха царит и в переписке нашего посольства с австрийскими властями: скажем, мы называем кого-то «Штерба», а австрийцы — «Чорба», и трудно сказать, один и тот же это человек или нет?

Павел сказал, что Штерба — его родственник, и он его хорошо знает.

— Впрочем, — продолжал он, — пишите нас как угодно, мы хотим остаться офицерами и умереть в бою, не желаем мы кончить жизнь в постели, не желаем превращаться в купцов, лавочников или славонских синдиков.

Волков смеясь заметил, что ему нравятся Исаковичи, что такие люди ему симпатичны. Говоря по-русски, они ему по душе! Правда, венгры еще приятнее — они веселее! Но если Исакович позволит, он хочет задать еще один вопрос: не замешана ли тут несчастная любовь? Какая-нибудь женщина с красивыми глазами и стройными ножками? Не потому ли Исаковичу вдруг приспичило ехать в Россию?

Волков невольно перешел на русский язык — так, по крайней мере, рассказывал потом Павел своим братьям. Вздрогнув, Павел ответил, что он вдовец, что в прошлом году у него умерла при родах жена, с которой он был счастлив, что снова жениться он не собирается, женщины его мало занимают.

Второй секретарь подбежал к Исаковичу и по-русски воскликнул:

— Не грустите, капитан, о прошлом! — А когда увидел, что Павел не понимает, добавил уже по-немецки: — Не следует возвращаться в прошлое. (Волков сказал: «Nein, du nicht hoffnungslos! Grübeln nicht gut!» [61])

Волков так и сиял, подходя к Павлу, казалось, он вот-вот его обнимет. Глаза секретаря весело смеялись. Он сказал, что его тоже постигло в прошлом году большое горе: умер отец. Однако нельзя же вечно грустить! И снова повторил:

— Ну же, капитан! Не грустите о прошлом!

Увидев, что лицо Исаковича мрачнеет, Волков подошел к нему, обнял и сказал:

— Приходите завтра или послезавтра. Надеюсь, капитан, мне удастся представить вас послу. А сейчас гуляйте себе спокойно по Вене! Никто не посмеет вас и пальцем тронуть. Отныне вы находитесь под защитой императрицы Елисаветы и русского посла при австрийском дворе. К тому же Агагияниян получил распоряжение всюду сопровождать вас и не терять из виду.

Потом Волков подошел к столу и снял с письменного прибора колокольчик.

Вошедший лакей проводил Павла вниз по мраморной лестнице и по саду до самых ворот; в саду было тенисто и прохладно, хотя на дворе стояла жара.

Павел шагал набычившись. Он устал так, словно мчался без отдыха из Срема до самой Вены на бешеном коне. И не заметил даже ожидавшего его у ворот Агагиянияна.

Привратник посольства подошел к капитану и спросил, где Ihro Gnaden [62] оставил экипаж? Исакович посмотрел на него, словно пробудившись ото сна, ничего не ответил, повернулся и пошел дальше, даже не взглянув на молодого армянина, который удивленно таращил на него глаза.

Молча выйдя на улицу, Исакович опустил саблю ниже, так, чтобы она волочилась по мостовой. Для Вены это было внове. Прохожие оглядывались на него. А капитан шел вразвалку, как в те времена обычно ходили сирмийские гусары.

X

Все связи между живыми и мертвыми прерываются

Весть о предстоящем приеме Исаковича графом Кейзерлингом вызвала большую радость не только в доме банкира Копши, но и в трактире «У ангела».

Трактир в то время был битком набит отставными сербскими офицерами из австрийской пограничной милиции, приехавшими в Вену хлопотать о русском паспорте.

Отъезд русского посла графа Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, брата всемогущего петербургского канцлера, поразил этих несчастных и их семьи как гром среди ясного неба. К тому же кое-кого из сербских офицеров вскоре арестовали и посадили на гауптвахту, а кое-кого, по слухам, даже отправили в Грац на Замковую Гору в Шлосберг, — а это означало быть заживо погребенным. Из тюрьмы-крепости на горе, над Грацем, редко кто возвращался живым.

Победоносно закончившиеся в середине XVIII века войны отбросили мусульман далеко от Вены. И Турция смотрела сейчас на далекие земли Австрии и Европы лишь из одного окна — из белградской крепости Калемегдан.

Правда, турецкие войска еще судорожно цеплялись за берега Черного моря со стороны Российской империи, но барабаны янычар умолкли и там. Порыжели и развевающиеся знамена турецких пашей — и не от крови, а от дождей и ветров. Мусульманский Восток не имел больше той армии, с которой можно было перейти Дунай.

И хотя турецкий полумесяц уже не вздымался неподалеку от стен Вены, а мирно светил на спокойной глади далекого Босфора, австрийская императрица все же не могла спать спокойно. Прусский король Фридрих II — этот, по мнению Марии Терезии, дьявол в человеческом образе — стал ее смертельным врагом. Он являлся ей во сне в черной прусской форме с французской треуголкой на голове и смотрел на нее своими большими, жуткими, почти безумными светло-голубыми глазами.

Магометанский Восток после долгих войн воцарился теперь на сцене — в опере и комедии, а вместо него на поле боя выступил против Габсбургов новый, гораздо более страшный враг — их сосед.

За карточный стол уселся с русской и австрийской императрицами, с английским и французским королями новый партнер, уселся, чтобы сыграть с ними роковую партию в фараон. В этой игре на карту ставили и проигрывали целые страны, и сотни тысяч солдат погибали на заснеженных полях, превращались в окровавленные трупы. А русских раненых солдат, чтобы сократить их число в будущих боях, враги закапывали в землю живьем.

Этому прусскому королю на коне и в сапогах выше колен ни разу не удалось обольстить и очаровать императрицу Марию Терезию — он был ей физически противен. Как бывают противны добродетельной женщине-матери мужчины определенного сорта, — а ведь Мария Терезия родила шестнадцать детей. И поэтому войны между Австрийской империей и Пруссией были еще ожесточеннее войн с Турцией.

Это были уже не войны за какие-то далекие балканские земли и не борьба за Венгрию. Дело шло о власти самой императрицы, о границах Австрии, о ее месте в Европе.

Спасение Австрии зависело теперь от созданной заново Петром Великим русской армии, которую он оставил в наследство своей дочери, императрице Елисавете. Союз с Россией стал теперь краеугольным камнем в политике Марии Терезии.