Петр Краснов - Императрицы
У Чернышёва переулка Государыня перевела лошадь на шаг. Здесь стояла голова колонны – Преображенский полк.
– Друзья, вперёд! – воодушевлённо сказала Государыня.
«Ступай», – раздалась команда. Глухо ударили барабаны. Хрусткий, мерный, тяжёлый шаг раздался в тишине летней ночи. Лёгкая пыль взвилась над колонной. В Семёновском полку красиво заиграла полковая музыка. Гвардия тронулась по Садовой улице к Калинкину мосту.
XXI
Шли медленно, с частыми остановками и привалами. Хвост колонны князя Мещерского мешал широкому шагу преображенцев. Утомление целого дня, проведённого на улицах, выпитое вино и пиво сказывались. Солдат разморило и клонило ко сну.
За Красным кабачком, на двенадцатой версте от Петербурга полки стали на ночлег. Кругом, на лугах и по опушкам рощ, дымили костры, стояли козлы ружей и за ними лежали солдаты. Глухо гомонили, укладываясь спать, биваки. Светлая пелена тумана пологом прикрывала полки. От посланных вперёд казачьих партий не было никаких донесений.
Окна двухэтажного деревянного здания Красного кабачка светились жёлтыми огнями. Там были в обычное время бильярды, карточные столы, ресторация для приезжающих, там пели и танцевали жрицы любви. Во втором этаже были отделаны уютные кабинеты и номера. Он весь теперь был переполнен офицерами, расположившимися на ночлег. Разумовский распорядился очистить в нём комнату для Государыни. Дашкова побежала приготовить всё для ночлега Императрицы.
По скрипучей лестнице Государыня поднялась во второй этаж и осторожно, боясь разбудить Дашкову, отворила дверь. Маленькая горница была освещена одинокою свечою, горевшей в низком медном шандале с ручкой колечком, стоявшей на табурете подле широкой двуспальной кровати. На полу лежал пёстрый, пыльный, потёртый ковёр. Красные, кумачёвые, грубого рисунка занавеси скрывали постель.
Государыня сняла шляпу, расстегнула кафтан и тихонько, на носках пошла к кровати. Дашкова лежала на ней, завернувшись в офицерский плащ, и, казалось, крепко спала. Государыня распустила волосы и осторожно легла на постель рядом с Дашковой.
Она лежала тихо, стараясь заснуть. Сердце бурно колотилось в груди. И то, что было, и то, что надо подготовить на завтра, что надо продумать, и сладкое волнение от того, что всё так хорошо, просто и гладко вышло, и сознание громадного долга, взятого ею на себя, мешало ей уснуть. Государыня открыла глаза. В комнате было по–утреннему светло. Сквозь занавеси лился печальный солнечный свет. В пол–аршине от Государыни блестели, улыбались, сверкали счастием широко раскрытые, серые, громадные глаза Дашковой. Свет утра играл, отражаясь в них.
Обе женщины рассмеялись.
– Ты не спишь?.. Я–то думала… Берегла твой сон, старалась не шуметь.
– Ваше Величество, где же спать? Разве можно?.. Как в сказке!.. Как по–писаному всё!.. И вы – Императрица!..
Гибким движением Дашкова вылезла из–под епанчи. Её руки в рукавах с красными обшлагами крепко охватили Екатерину Алексеевну, и вся она стройным юным телом прижалась к Государыне. Она в каком–то экстазе целовала руки Государыни, её шею, руки, волосы, она смеялась коротким счастливым смехом и повторяла, смеясь:
– Императрица!.. Императрица!.. Моя Императрица!.. Моя, вся моя!.. Господи, какое счастье!.. Моя Императрица!.. Мы все с вами, навсегда!
Так, смеясь и лаская друг друга, они и забылись в крепком коротком сне на полчаса, пока не разбудили их звуки труб и барабанов.
Полки строились в поход.
XXII
На двадцать восьмое июня в Петергофском дворце и в садах был назначен folle journee. С утра во дворце, внизу, на кухнях стучали ножами, из дворцовой кондитерской сладко пахло земляникой и ванилью, повара в белых колпаках и фартуках мелькали в окнах.
Во втором часу дня длинная вереница колясок, карет, колымаг и линеек, гремя колёсами, подъезжала к дворцовым воротам и останавливалась у широких стеклянных дверей, ведших в сквозные галереи, выходившие к Фонтанному каналу. В них был сырой, тёплый, душистый оранжерейный воздух. Мраморный пол блестел, в нём отражались статуи, стоявшие вдоль галереи, окружённые цветами. В туфовых бассейнах, оплетённых ползучими нежными растениями, журчала вода, золотые рыбки в ней играли. В пролёт галереи были видны синее небо, беспредельность голубого моря, зелёная стена парка и высокая серебряная струя фонтана Самсон, бившая к небу. Шум фонтанных струй наполнял своды галереи и отражался от них. Красота сказки тысячи и одной ночи была в этой галерее.
Государь Пётр Фёдорович весело спрыгнул с коляски, за ним выскочил его пудель, и жеманно вылезла, опираясь на тонкий зонтик, фрейлина Воронцова. Из подъезжавших следом экипажей вылезали гости. Девочка–принцесса Екатерина Петровна Голштинская и с нею Барятинский и Гудович, старый фельдмаршал Миних в потёртом елизаветинском кафтане, молодые офицеры голштинского отряда, фрейлины, канцлер Воронцов, фельдмаршал князь Трубецкой, прусский посланник Гольц пёстрой толпой стояли у дверей, ожидая, когда Государь войдёт в галерею. Но государь медлил. Он ждал, чтобы его, как то быть должно, встретила Императрица Екатерина Алексеевна. Сквозь раскрытые двери галереи Пётр Фёдорович видел придворных лакеев, чинно выстроившихся в ряд. Пудель вбежал в галерею и побежал к парку. Наконец Государь вошёл во дворец и обратился к старому камердинеру:
– Её Величество?..
– Её Величество ещё не жаловали из Монплезирского дворца.
– Странно!.. Шутки шутит!..
На мгновение заботная мысль набежала на лицо Государя и остановилась на нём. Да, были какие–то «эхи»… Третьего дня на маскараде что–то говорили о заговоре против него, в котором была замешана Императрица. Но сейчас же детское легкомыслие взяло вверх над заботами и тревогами. Как человек самонадеянный и самовлюблённый, Пётр Фёдорович считал себя гораздо умнее своей жены. Он смотрел на неё, как на девочку-»философа», неспособную на заговор. «Дура» с её книжками, дневниками, перепиской с французскими писателями!.. Она живёт чужим умом и всё играет с ним, как, бывало, играла в жмурки и серсо. Вот и опять что–нибудь надумала, чтобы подурачиться над ним. Ну, да посмотрим.
– Судари… Её Величество не изволила нас встретить… Идёмте к ней сами, захватим её врасплох. Накажем неаккуратность её.
Он не видел тревоги и забот на лицах придворных, весело помахивая тросточкой, он пошёл впереди всех через галерею. Внизу в большом бассейне между золочёных статуй и медных зелёных лягушек звенели и шумели многочисленные фонтаны. Водяная пыль радугами играла. Аллея молодых ёлок манила к морю. Всё улыбалось, всё было приветливо и радостно в этот июньский, солнечный день. По мраморной лестнице вдоль фонтанов спустились в нижний сад. По широкому деревянному мосту перешли канал и направились по длинной тенистой аллее к Монплезиру. Государь то и дело останавливался; прислушивался к тому, что говорили сзади него, и шутил с придворными. Казалось, он совсем забыл об Императрице.
Барятинский, нагибаясь к юной Голштинской принцессе, «ферлакурничал» с нею.
– Si vous etiez un morceau de musique, que seriez vous?[48]
Государь остановился, его лицо покрылось сетью мелких морщин.
– А?.. Что?.. – Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала… Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.
– La sonate: «аu clair de lune»,[49] – подсказал он.
Гудович добавил:
– «L'apres midi d'un faune».[50]
– Что, милая, – сказал Государь, – забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.
Молодой Барятинский не унимался:
– Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous?[51]
– Une fleur, – робко переспросила принцесса. – Une fleur?[52]
– Un chardon,[53] – выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.
У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем «не в параде» толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.
– Очень всё сие странно, – сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.
– Где Её Величество?..
Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:
– Её Величество ранним утром изволили уехать.
– Что ты, братец, мелешь… Как?.. Куда уехать?..
– Больше некуда, как в Питербурх.
Люди стояли без шапок, растерянные, смущённые, и Государь строго посмотрел на них, но он всё ещё был далёк от мысли, что его жена могла быть способна на что–нибудь серьёзное, всё ещё казалось ему, что это шутки, игра, забавное приключение, которое готовится ему, чтобы всё потом разрешилось смехом и дурачеством.
– Вздор!.. Всё вздор!.. Арабские сказки какие–то!..
Государь распахнул зазвеневшую стёклами дверь и пошёл по маленьким и низким залам и комнатам дворца. За ним, в отдалении, робко и смущённо шла его свита. В ней уже шептались, в ней уже подозревали недоброе и боялись и взвешивали, что делать и как поступить, если?.. Точно нежилой был дворец. В столовой стол не был накрыт скатертью и казался печальным. В антикамере спальни Государыни на кресле горбом лежала приготовленная парадная серебристо–серая пышная «роба». На туалетном столике у выдвижного зеркала были разбросаны коробки с пудрою и мушками, флаконы с духами и шпильки. Сладко пахло духами, и запах этот вызывал больше всего воспоминаний о ней. Занавеси на окнах были спущены, в спальне стоял утренний полумрак, неприбранная постель, казалось, хранила тепло её тела.
