Андрей Упит - На грани веков
— Эй, конюхи! Чего околачиваетесь, а распрягать кто будет? Что, мне всю ночь вас ждать?
Да, это не покойный Кришьянис, который сам и запряжет, сам и правит. Трое конюхов кинулись к лошадям, а с ними и Марч, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Атрадзенский кучер ходил вокруг, стискивая в кулаке ясеневое кнутовище и хозяйски распоряжаясь, пока, наконец, не распрягли злобных вороных и не вымыли карету. Приказав засыпать овса только через час, он пошел в обход по жилищам сосновских дворовых, подыскивая место, где бы устроиться. В людской все углы забиты, он, скривившись, выскочил оттуда и сплюнул. В логово бывшей старостихи у хлева только голову просунул, но в комнате ключника, оглядевшись, распоясался, уселся на Мильдину кровать и просто заявил:
— Тут я и останусь. Ты, старуха, притащи мне поесть, да поживее, я спать хочу.
Ключница, Марч и Мильда потихоньку перебрались на сеновал. Старуха долго шуршала соломенной трухой — там спасу не было от блох и весенней мошкары, — тяжело вздыхала и охала. Марч с Мильдой лежали, тесно прижавшись, обогревая дыханием друг друга. Мильда прильнула ртом к самому уху мужа и прошептала так тихо, что он еле расслышал:
— Откуда она меня знает? Как она сразу же смогла меня признать?
Марч так же тихо прошептал в ответ:
— Она всех нас знает, для нас у нее только одно слово: «скоты».
— Так и сказала?
— Да, так и назвала меня, только скотиной мы для нее будем.
Они долго пролежали, делая вид, что спят, дышали протяжно и размеренно: ведь завтра тяжелый день. Но когда на рассвете Марч открыл глаза, он увидел глаза Мильды, широко раскрытые, с застывшим в них вопросом. А что он может ей сказать, что он сам знает? Они уже не пытались заснуть, а только глядели друг на друга и читали в глазах страх перед угрожающе нависшей над ними судьбой.
Одна надежда оставалась у сосновцев, что на следующее утро заявится Холодкевич. Ни утром, ни до полудня его не было. Кучер важно отправился в замок, а выйдя оттуда, приказал запрягать лошадей. Люди снова столпились перед замком, спрашивать никто никого не решался. Чернохвостая вывела старую баронессу, та забралась в карету и только обвела злобным крысиным взглядом толпу. Когда обе отбыли, еще пристальнее оглядела мужиков оставшаяся в усадьбе молодая баронесса. Моросил мелкий теплый дождик, день был пасмурный, такой же выглядела и Шарлотта-Амалия фон Геттлинг. Видно, что она плохо выспалась, злобные глаза ее, неизвестно что высматривая, жалили вконец упавших духом крестьян, большой рот не произносил ни ласкового, ни сердитого слова. Она заметила стоявших особняком дворовых девок и баб помоложе и выгнула тонкую шею, чтобы пристальнее разглядеть каждую. Они стояли, словно осыпаемые горячими угольями, и не могли понять, с чего баронесса такая сердитая. Но объяснялось все очень просто. Эти деревенские молодки и девки в изношенных юбках, с грязными ногами были здоровые и сильные, румяные щеки их так и цвели, из-под платочков выбивались буйные пряди светлых волос, груди от волнения вздымались так, что тонкие кофты не в состоянии были скрыть соблазнительно округлых форм; от них веяло запахом хлева, свежевскопанной земли и ельника. А баронесса, стоявшая в дверях замка, походила на сухую корку, только глаза ее завистливо сверкали и узкая рука стискивала тонкий, плетенный из воловьих жил кнутик, напоминавший жало огромной желтой осы. Так и не раскрыв рта, Шарлотта-Амалия повернулась и исчезла в замке.
Сосновцы томились неизвестностью. Не было среди них опытного мужчины, который набрался бы духу и пошел узнать о распоряжениях, как не было ни одной женщины, знающей, как подступиться к суровым господам. Да, прав был Холодкевич, слишком он их распустил, потворствуя и потакая, — в первый же день каждый понял, каким боком выйдет им теперь это потворство. Но все-таки надо было что-то делать. Марч долго совещался с самыми рассудительными мужиками и бабами, потом выделил четырех девок попригляднее и почище и послал прибрать внутренние помещения замка, о чем Холодкевич, занятый своими заботами, совсем забыл. Двух расторопных баб поставил на кухню — снеди в клети и подвале замка было еще вдоволь. Но баронесса только поклевала малость, точно пичужка, от одного блюда, от другого, фыркнула и отодвинула все, будто сосновские хозяйки вовсе не умели ни жарить, ни варить. Девок, вытиравших пыль, мывших пол и прибиравших постель, она не погнала, а только семенила из угла в угол и поглядывала так, что у тех метла то и дело грохалась на пол и тряпки валились из рук. Проходя мимо, наступила парчовым башмачком на пальцы Мильды; та побагровела и вскинула голову, но все же сдержалась и сделала вид, будто у баронессы это вышло нечаянно.
Но за полдень из своего логова подле хлева выползла бывшая старостиха. Нарядившись в лучшее платье, поплелась в замок и пробыла там долгое время. Дворовые, поглядывая из-за углов, заметили, как она размахивает руками и что-то рассказывает, — каждому стало ясно, что доброго слова эта ведьма ни о ком не скажет, верно, выкладывает все, что происходило в Сосновом за последние годы. А когда к вечеру она еще привела Бриедисову Анну с ее Минной, тут сосновцы ясно поняли, что теперь только и остается ждать чего-то страшного.
Надвигалось оно медленно, но неотвратимо, как сгущающаяся грозовая туча или как сама судьба. За неделю старостиха была назначена господской экономкой и помещена в ту подвальную комнату, где когда-то жила нянька Курта, старая Лавиза, и где она скончалась вместе с Бриедисовой Майей. Горничная — Бриедисова Минна — стала жить в каморке рядом с покоями баронессы, потому что Шарлотта-Амалия страдала тяжелыми кошмарами и часто среди ночи звала на помощь служанку. Помощнице Минны — Мильде — было наказано спать в углу на кухне, появляться в людской, где теперь ютились Марч со своей матерью, ей наистрожайше запретили. В жилье ключника вселился кучер барыни, заставив прежде тщательно побелить его и заняв кровать Мильды. Из Отрога он привез приказчика и писаря, их поместили где-то в чердачных помещениях замка, а четырех отрожских работников — в бывшем логове старостихи. Отрожские стали хозяйничать, сосновские в своем имении больше ничего не значили.
За неделю они научились ходить на цыпочках; встречаясь, отворачивались друг от друга — ежели старостиха с утра в замке, ежели туда то и дело заявляется Анна, так лучше поберечься, чтобы не обронить лишнего слова, которое вскоре же непременно станет известно барыне. Весь бытовой и рабочий уклад в имении был изменен до самого основания. Конюхов послали на полевые работы, а ходить за лошадьми и двором определили четырех отрожских. Прежних скотниц послали на огороды, а пожилых баб поставили чистить хлевы, чего не бывало даже при старом Брюммере. Толку от этих нововведений не видно было, но дворовые в скором времени отгадали, где проявляются прихоти самой баронессы, а где сказались языки старостихи и Анны, которые были куда опаснее вздорных причуд Шарлотты-Амалии. Неведомо откуда заявился и давно пропавший Рыжий Берт, о котором долгие годы не было ни слуху ни духу; его сразу приставили в помощники к старостихе. Жену его поставили ведать скотным двором, хотя ходила она в такой грязной и заскорузлой юбке, что хоть стоймя в угол ставь.
В конце недели заявился Холодкевич, но все надежды на него оказались напрасными. То ли он не смел, то ли не хотел вмешиваться в дела баронессы, но людей избегал, — видно, занят собственными планами, не знает, как свои беды избыть. Жил он по-прежнему в верхнем этаже замка, судя по всему, все в той же должности управляющего, но открыто ничем не распоряжался, часто ездил верхом в Лиственное, заканчивая расчеты со Шнейдером. Люди были до того запуганы, что не осмеливались подойти к нему и что-нибудь спросить, поскольку он и сам не хотел вступать ни в какие разговоры. Только на следующей неделе они узнали кое-что от кузнеца, которого бывший барин неожиданно навестил под вечер.
Уселся он на пороге кузницы и с минуту наблюдал, как кузнецы возятся подле горна и наковальни. Барин выглядел таким угрюмым и беспомощным, что Мартынь не выдержал, отбросил молот и подошел к нему.
— Вы, барин, верно, не совсем здоровы?
Холодкевич грустно улыбнулся и покачал головой.
— Господское здоровье, милый мой, чудная вещь. Ты болен, когда ненароком схватишь горячее железо либо когда бревна поворочаешь и поясницу надсадишь. А мы иной раз страдаем, ежели тут не в порядке либо тут.
Он приложил руку ко лбу, а затем к груди. Кузнец, делая вид, что понял, кивнул.
— Да ведь я понимаю, что у барина в этакое время, когда все заново устраивается, немало забот.
— Забот, говоришь? Нет, дорогой, это похуже, чем заботы. Лиственное меня допекает — больше трех-четырех часов я нынче и не сплю. Шнейдер — простофиля и болван, с ним я бы легко поладил. Да оказывается, у него есть опекуны, которые пекутся и о прочих наследниках. А у тех адвокат, прожженный стервец и вымогатель с рысьими глазами, от которого ничего не укроешь. Последняя дранка на крыше у меня сосчитана, ни один суд ничем не может помочь, обобрали они меня догола, теперь я беднее вас с этим эстонцем. У вас хотя бы ремесло есть, кусок хлеба хоть на краю света заработаете. А что мне делать? Может, и впрямь вернуться в Польшу и заделаться корчмарем или мельником?
