Антония Байетт - Детская книга
— Ты же знаешь, что тебе неоткуда взять денег на эту поездку. Значит, их придется доставать мне. А я уже просто не могу писать быстрее. И с Томом надо что-то делать. Тут дело нечисто, вы что-то от меня скрываете.
— Я сказал ей, что она не моя дочь. Как-то вырвалось. Прости меня.
Олив в халате пронзила мужа тяжелым взглядом.
— Мы ведь не знаем этого наверняка.
— Знаем. Не обманывай себя. Знаем.
— Зачем ты ей сказал? Какое ты имел право?
Хамфри покаянно опустил глаза, разглядывая ковер.
Олив задумчиво оглядела мужа. Она перебирала в уме и отбрасывала возможные причины такого безумия. Писательница могла представить себе сцену, в которой секрет «вырывается» наружу. Женщина боялась и злилась. Женщине следовало сохранять спокойствие, иначе писательница завтра не сможет работать. Женщина боялась старости и потерь. Тоби бросает пост ее рыцаря без страха и упрека, чтобы веселиться в Мюнхене с двумя цветущими девушками. Герберт Метли не давал о себе знать уже несколько месяцев. Он взял ее в осаду, а потом внезапно отступил. Олив холодно поглядела на Хамфри, который сидел на краю кровати, обхватив себя руками.
— Как-то все это очень странно, — мягко заметила Олив. И добавила: — Ей полезно будет уехать отсюда на время. Она растет.
Она крепко задумалась. И добавила:
— Я сама не буду с ней говорить.
— И не надо, — отозвался Хамфри.
Олив знала, что на самом деле надо, но ей не хватит смелости.
В день, когда Дороти уехала на материк в сопровождении галантного, улыбающегося Тоби Юлгрива, Август Штейнинг явился к Олив на чай. Хамфри заперся в кабинете и писал. Том, как обычно, растворился в лесу. Виолетта гуляла с малышами. Гедда слонялась вокруг дома, когда подкатила пролетка Штейнинга. Гедда была заметно сердита и обижена. Олив вышла на крыльцо, чтобы встретить гостя, и увидела, как Гедда пинает гравий. Кажется, сегодня все дуются, подумала Олив. Она сказала:
— Гедда, иди займись чем-нибудь полезным. Я уверена, что тебе задали какие-нибудь уроки.
Штейнинг вылез из пролетки и отдал вожжи мальчишке-конюху. Он взял Олив за руки.
— Надеюсь, у вас для меня найдется минутка? Я тону в трясине отчаяния,[62] и лишь ваши сильные руки смогут меня вытащить.
Он увидел Гедду.
— Доброе утро, юная дама. — И, снова ее матери: — Дорогая моя, вы мне так нужны, только вы можете мне помочь.
Голос был легким и прохладным, а гиперболы — почти насмешливыми. Гедда зашаркала ногами.
— Гедда, ну уйди же куда-нибудь, я тебя прошу. Мне нужно поговорить с мистером Штейнингом, а ему со мной. Иди… иди почитай книжку.
Она сказала Штейнингу, что они выпьют чаю на открытом воздухе, и взяла его под руку. Они повернулись спиной к девочке, злобно глядевшей им вслед.
— Помните ли вы, — спросил Штейнинг, — чудовищную скуку, кару этого возраста? Когда нечем себя занять, и еще не о чем думать, кроме как о себе? В зрелом возрасте есть определенные преимущества.
Олив села в плетеное кресло и расправила юбки. Гость тоже сел, и она обратила к нему внимательное лицо. Хамфри дулся, Метли пропал, Тоби ехал с Дороти на станцию, беззаботно хохоча. Олив серьезно флиртовала со Штейнингом, перед которым слегка благоговела. Его чувства прятались где-то глубоко, виднелась лишь загадочная улыбка на узком лице. Олив думала, что нравится ему по-настоящему, но не была в этом полностью уверена. Она знала, что ему приятно на нее смотреть, но не думала, что он ее хочет, как хотели ее Тоби и Герберт Метли. Олив была не слишком близко знакома со Штейнингом и не знала, как он живет. Она допускала возможность, что он, как узник Оскар, питает романтическую любовь к юношам. В театре это часто бывает. Олив старалась не быть ханжой — ей хотелось принадлежать к богеме, — но газетные описания гостиничных номеров, куда Оскар водил мальчиков, вызывали у нее брезгливое отвращение. Она улыбнулась Штейнингу, и он улыбнулся в ответ.
Пришла горничная с подносом и накрыла на стол. Она разлила чай. Август сказал, что этот сад оказывает на него живительное действие. Он словно улей, гудящий, вибрирующий, полный энергии. Чувствуется, как ум Олив витает вокруг, изобретает, отыскивает сказочных тварей в кустарнике и захватывающие сюжеты в горящем костре. Август спросил, помнит ли она их разговор о волшебной пьесе. Он хотел предложить Олив написать для него сказку… пьесу — настоящий плод фантазии. Не «хорошенькую», а странную и удивительную. Как австрийцы… как Гофмансталь… как «Кольцо нибелунга». Август сказал, что его уже тошнит от чаепитий на сцене, нахальных служанок, субреток и инженю. Он хочет, чтобы у людей волосы стали дыбом. Приключения, опасность, свет и тьма.
Олив разговорила его, угостила сэндвичами и печеньем в сахарной глазури. Они говорили о настроениях в мире искусств. Август сказал, что сейчас все читают книги, которые задумывались как детские: истории о волшебстве, о поисках сокровищ, о полулюдях, не утративших связь с древней землей, о говорящих зверях и кентаврах, о Пане и Пэке. Он не сомневался, что Олив может написать пьесу такого рода… о мире мечты, который реальней городского шума… Штейнинг сказал, что хочет создать нечто прекрасное и сложное с помощью зеркал, света, проволоки… и теней.
Олив сказала, чуть запинаясь, что пишет сказку о мальчике… о принце, который потерял свою тень и спустился-под-землю, чтобы ее найти.
— А как он ее потерял?
— О, ее украла чудовищная крыса, когда он еще был в колыбели, — отгрызла у самых пяток, у основания, скатала и утащила за собой под половицу, вниз, по ужасным норам, — под землю, отнесла Королеве теней. Родители принца — король и королева — стараются беречь его, он живет в обнесенном стенами саду… ну знаете, как всегда в сказках… но он встречает Королеву эльфов, она просит его о помощи и увозит его на белой лошади с колокольчиками… конечно, они едут в кромешной мгле, где густая кровь коню по грудь… И приезжают ко входу в заброшенную шахту. И мальчику приходится спуститься в нее, а потом идти дальше, все глубже и глубже… и ему встречаются разные странные создания… дружелюбные, враждебные, равнодушные…
— И что, нашел он свою тень?
— Я еще не добралась до конца. Это нескончаемая сказка. Я сочиняю ее для Тома. У каждого из моих детей, — произнесла она чарующим голосом, каким беседовала с мисс Кэтчпол, — есть своя сказка, в собственной тетради. Сначала я рассказывала их детям перед сном, но теперь, когда дети выросли — по крайней мере некоторые, — эти сказки стали своего рода игрой. Я и сама не знаю, почему до сих пор пишу их. Иногда мне кажется, что это глупо. Помните, вы говорили о сказках из-под холмов, о древнем, нечеловеческом, о магии, которая раньше пропитывала все, а теперь съежилась, остались лишь обрывки там и сям — волшебные рощи и холмики? Тоби Юлгрив много говорит о братьях Гримм, об их вере, что волшебные сказки — это остатки древней религии, духовной жизни древних германцев. Ну вот, иногда я чувствую, что сказки — духовная жизнь этого дома. И я словно выпрядаю энергию. Я та самая фея, которая сидит и прядет на чердаке, я Матушка-Гусыня, я сплетаю вроде бы ничего не значащую утешительную сказочку, которая на самом деле… удерживает дом, не дает ему рухнуть.
Она усмехнулась:
— Впрочем, так оно и есть: ведь за сказки мне платят.
30
Они прибыли в пансион Зюскинд в Швабинге. Пансион держала Карлотта Зюскинд, тетушка Иоахима. Катарина Уэллвуд, будучи немкой, представляла себе пансион суровым, безукоризненно чистым жилищем, где все стоит навытяжку и где строго по расписанию подают безвкусную здоровую еду. Лотту Зюскинд Катарина видела высокой дамой в черном — безукоризненно белый воротничок, на поясе цепочка с ключами, глянцевый узел седеющих волос. Олив ожидала чего-то менее строгого и более розового — ее воображаемая Лотта Зюскинд ходила в свежем фартучке, обтягивающем пышную грудь, и пекла булочки для счастливчиков-жильцов. На самом деле тетушка Иоахима Зюскинда оказалась довольно молодой, хоть и была матерью двух дочерей-подростков, Элли и Эмми. Она была угловата и костлява, с копной косматых жестких волос и острым, немножко ведьминым подбородком, а одевалась в летящие блузы и юбки до полу. Пансион же оказался лабиринтом строений, которые когда-то, возможно, были стойлами или молочными: их соединяли многочисленные балконы и коридоры. Дороти и Гризельде выделили две смежные комнатки в мансарде, скупо обставленные — матрасы на деревянных рамах, простые деревянные столы, муслиновые занавески, пышные перины. Стены были покрашены в яблочно-зеленый цвет, а двери, рамы и балки — в горчично-желтый. Интересно, подумала Дороти, обычное ли это дело в Германии. Гризельда знала, что нет. Чарльз уже бывал тут, и Лотта приветствовала его радушно, как блудного сына.
