Александр Солженицын - Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
– О неосужденну предстати у страшного престола Господа славы, Господу помолимся-а-а!
Поднесли и Офросимова, поставив лицом к востоку. Он сидя крестился и тоже пел. И Харитонов, теперь увидевший загадочное лицо героя, пел, ощущая слезы, но слёзы освобождающие:
– Господи поми-и-лу-уй!
И дальше властно вёл дьяконский голос, не стесняясь чужбинным лесом:
– О яко да Господь Бог наш учинит душу его в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, идеже вси праведнии пребывают, Господу по-мо-лим-ся!
Отчасти уже сбывалась молитва: для тела уже вот и было учинено такое светлое покойное место.
Все на восток, только и видели в спины друг друга – невидим был лишь последний, самый задний, не подпевший ни разу, с кривоватой улыбкой сожаления, но всё же голову обнаживший Ленартович. Зато перед всеми стояла, в поясных поклонах нагибалась и распрямлялась гибкая сильная спина Благодарёва, лишь потому не широкая, что ещё длинная. И привольны, отсердечны были крестные взмахи его сильной длинной руки, готовой и к работе и ночному бою за жизнь:
– Милости Божия! Царства небесного! и оставления грехов испросивши тому и сами себе, друг друга и весь живот наш Христу Богу пре-да-дим!
И – выше солнца, выше неба, прямо к престолу Всевышнего четырнадцать грудей мужских напевом проверенным, голосом слитным, восслали уже не просьбу свою, но жертву, но отречение:
– Те-бе-е, Гос-по-ди-и-и!…
51
Потеряв командование, перепутавшись родами войск и частями, заняв лесные дороги во всю ширину и по обочинам, в глубине леса русские двигались ещё спокойно. Но всякий выход на просвет, на большую поляну, на перелесье, к деревне – был встречаем стрельбой. Одна стрельба вызывала другую: приняв своих за немцев, стреляли и по своим.
На рассвете 17-го августа голова беспорядочной колонны вчерашнего 13-го корпуса была встречена на опушке, за пятьсот шагов до деревни Кальтенборн, орудийным и пулемётным огнём. Утверждённого сводного командования не было, но оказался в авангарде полковник Первушин, и с доброхотными случайными помощниками от разных частей развернул на выходе из лесу несколько пушек, оказавшихся тут, они открыли огонь, а сам он пошёл со сводною ротой и развёрнутым знаменем Невского полка в атаку на деревню. Немцы бежали, оставив четыре орудия.
Однако вся завоёванная кальтенборнская поляна была – верста на версту, и снова предстояло углубляться в лес. А через две версты – опять выходить на просвет, к деревне, опять под обстрел, уже точно расставленный по просекам и дорогам. Михаил Григорьевич Первушин, со службой и годами нисколько не утративший солдатского естества, стал душой и следующего прорыва. Он так всегда был слитен с солдатами, что не мог вести их на невозможное, а если уж вёл – не могли за ним не идти. В первушинском авангарде была перемесь невцев, нарвцев, копорцев, звенигородцев. Две неполных батареи следовали за ним, средь них и Чернега.
На той следующей поляне вновь расставили свои немногие снаряженные пулемёты и пушки, открыли внезапный беглый огонь – и так все бросились в атаку. Опять Первушин бежал впереди и получил штыковую рану. Неожиданный прорыв русских и тут оказался так крепок, что немецкий заслон, силою в полк, кинулся в бегство, оставив многие пулемёты и двадцать орудийных стволов, иные с полной запряжкой.
В этом ратном труде, как выражались наши предки, у первушинского авангарда прошёл весь день. Дорога на выход ещё была длинна, лесные вёрсты, немецкие заслоны один за другим, завалы, колючая проволока; пулемёты по просекам и пушки на проходах поджидали свои столпленные нестройные жертвы. Едва высовывались русские на прогляд, на прострел – немцы окатывали их всеми видами огня. С каждой удачей становилось русским всё трудней и трудней: меньше телесных сил, больше голод и жажда (колодцы завалены), меньше снарядов и патронов, больше раненых, сильней заслоны, а надежда вся – только на штыковую атаку.
Было уже за полдень далеко. Многолюдная с утра, колонна обтаивала. Безумеющие люди теряли разум действий и надежду.
Перед последним рывком полковник Первушин, уже раненный дважды, и всё штыком, приказал подпрапорщику…
____________________ ЭКРАН ____________________
= а тот – с полковым знаменем, сейчас свёрнутым.
Это такой человек – сам никогда не откажется, с
ним и ляжет.
= Первушин, одна рана перевязана, другая нет, машет
неповреждённой рукой: снимай!
Стрельба. Рвутся поблизости снаряды.
= А знамя – георгиевское, вделан крест в прорезную пику древка.
= Знаменщику – жалко. Душа болит. Крестится.
Снимает знамя. Древко передаёт
помощнику. Тот отламывает овершье. А палку,
палку простую – бросает…
= С лопатой они понуро уходят
= закапывать. Роют ямку,
оглядываются на приметы, деревья.
Вершины деревьев вздрагивают
при взрывах. Гудит всё. И в этой музыке
= Первушин сидит на пне,
просто так сидит, думает.
Мы близко видим
= его, и его движенья, осторожные из-за ран. Кровь
на лице, на шее, на кителе.
Фуражка пробита. Набекрень, неуставно.
Совсем опущены его диковатые усы. И выкат глаз
уже не дерзкий, не шутливый – безнадёжный.
Ни с кем он не разговаривает, никто к нему не подходит.
Минуты думанья, может быть последние
за пятьдесят четыре года жизни.
Разрывы. Гул стрельбы.
Поворот головы
на знаменщика. Тот докладывает: всё в порядке.
Закопал. Как сердца кусок.
= И с усилием (себя-то самого как поднять?!):
– Штабс-капитан! Грохолец!
= Вот и знакомый наш Грохолец, без фуражки совсем,
и видно, как он лыс: всё голо, только на
макушке гладкий островок да два на теменах.
Ведь он далеко не молод, откуда ж эта подвижность,
готовность? Да у таких худых бывает.
Всё так же взвинчены усы, но может быть – с отчаянием.
Первушин ему:
– Ну что ж, попробуем? Собирайте, кто винтовку
держит. Командуйте пулемётам.
Грохолец. Хорошо, попробуем. Сейчас. Ничего.
Мы можем.
Поднимается Первушин. А – не мал уродился.
А – грозен.
Отец! За этим пойдут.
И фуражкой – два взмаха
= пушкам. Две пушки, уже готовы к бою, но
в глубине за деревьями, и облеплены усиленной
прислугой – чтоб выкатывать их на край леса.
Тут и Чернегу видим, он гол до пояса. Как наложенные,
как налепленные змеи плечевых мускулов,
а всё та же головка сыра с короткими усами,
но свирепая:
– Взяли, браты! па-катили!
Покатили! Покатили!
Хруст, лом, топот. И – отчаянный голос, его, не его:
– Беглый! А-гонь!
Ударили! И пулемёты наши, где-то близко. Уж сколько
есть, уж чем осталось.
Сзади, в спины,
= через крайние деревья видим: по мелкому
подлесью, промеж сосенок мелких
побежали наши, побежали.
Офицерики, конечно, впереди – и шашечками
поднятыми струят над головою -
жест беспомощный, совсем не опасный врагу, а для
своих: не отстаньте, ребята, мы же все заодно!
И рядом с бегущими.
= Не атака – а спотычка.
А кричат, что от “ура” осталось:
– А-а-а-а-а…
Тащат винтовки со штыками, но еле тащат, где уж
ими колоть!
Вот один – кувырк.
Убит? Нет, отдохнуть лёг за сосенным молодняком:
бегите уж без меня, я – весь, сожду судьбы и так.
И шашки офицерские – трепещут как подбитые,
сейчас свалятся.
Пулемётный тук.
= Падают наши! Ах, падают, винтовки роняют…
Как случилось? Одна штыком в землю воткнулась,
а прикладом качается, прикладом качается.
= Грохолец трогательно бежит, по лысине сзади
узнаём.
Неужели подобьют? Бежит!
= А ещё впереди, всех обогнав, – высокий
Первушин. Снова грозный,
на нас!
с усами страшными,
с винтовкой, штык наперевес!
И споткнулся
о низкую проволоку, незаметную.
= А из окопчика, из укрытия, навстречу
немец здоровый, штыком
подсадил
его, верхнего, страшного полковника!
Третья штыковая! Это надо же!
Рухнул полковник Первушин.
Пулемётами, пулемётами
= разрежается русская атака,
посеклась,
завернулась.
= И на краю леса озверённый кругломускульный
Чернега видит: уже не стрелять надо, а тикать.
И, вспрыгнув на пушечное колесо,
вывинчивает панораму, а по знаку его отнимают замки от орудий -
= и с ними побежали
все в лес,
в глубину! назад…
52
Сам генерал Клюев не был ни в голове корпуса, где Первушин, ни в арьергарде, где Софийский полк отбивался в стошаговом лесном бою, – он держался середины колонны, и путал, и метался, мотал её, от каждого заслона отворачивая. Кольцо окружения казалось ему неразрываемым, и некому было собрать полкорпуса на прорыв.
