Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник
— Верно. Не было. Не мог же присутствующий здесь великий оружничий найти мальчика с такими же бородавками, как у Дмитрия Ивановича. Вот их и не было. Мать же, царица Мария, по бородавкам сразу же признала сына.
Вот для чего, оказывается, государь попросил его, Богдана Бельского, быть на суде. Для ссылки на него, как свидетеля, как организатора подмены, как ангела-спасителя. Не забывает, значит.
«Хитер».
— Я доподлинно знаю, что венчанный на русский престол, на престол православной Руси принял ересь латинскую. Сын Ивана Грозного, помазанника Божьего, никогда бы на это не пошел. Захвативший престол не носит бороды, он ест телятину, он держит в своей опочивальне царевну Ксению, аки басурман в своем гареме. Он окружил себя ляхами и служителями Папы Римского. Мыслимо ли, чтобы сын Ивана Васильевича грешил так безбожно?!
Ведущий собора-суда остановил князя Василия Шуйского:
— Нам известны твои властолюбивые помыслы: оклеветать государя Дмитрия Ивановича, возбудив против него чернь, дворянство и боярство, самому захватить престол. Крамола, которая карается безусловной смертью! Как, избранные от сословий?
Минутное молчание. Ведущий собор не рискнул медлить, опасаясь возможного возражения, хотя бы единственного, после которого непременно начнется спор, он хорошо знал, какое решение нужно царю-батюшке, поэтому заключил:
— Стало быть, никто не имеет возражения. Принято. Смертная казнь. О братьях же его, князьях Дмитрие и Иване, предлагаю решить так: за то, что знали о крамоле и не донесли, — ссылка.
Тут уж никто не стал возражать.
Слава Богу, что хоть этим двоим оставили жизнь.
Когда стрельцы повели князя Василия Шуйского на Лобное место, чтобы привести приговор собора в исполнение, к Петру Басманову подошел тайный секретарь Дмитрия Ивановича Станислав Бучинский и вроде бы так, от себя лично, посоветовал:
— Думаю, угодно было бы государю Дмитрию Ивановичу, если бы ты, знатный воевода, прочитал царево обращение к московскому люду. Вот бумага.
— Теперь же и казнь?
— Да, на Лобном месте все готово. Палачи ждут.
Едва не вырвалось у Петра Басманова: «Чего ради тогда собор собирали? Туману напустить?» Переупрямил, однако, себя. Молча взял обращение.
Действительно, на Лобном месте уже установлен высокий помост, чтобы видел согнанный на Красную площадь народ, как карается измена. На помосте новая плаха, еще ни разу не бывшая в деле. Дубовая. Палач в красном шелковом кафтане. Двое подручных, тоже в красных армяках. Палач, опершись топором о плаху, подбоченился, взирая гордо на толпу. Да и как ему не гордиться: ему поручено исполнить волю вселенского собора, а не одного лишь самодержца.
Ввели на помост князя Василия Шуйского. Не окованного цепями, но окруженного стрельцами. Изможден. Со следами пыток. В рваной одежде, хотя и не потерявший богатого вида — аксамит, шитый золотом, он даже изодранный рьяными палачами, остается аксамитом. Искрятся на аксамите огоньками радостными самоцветы, словно шлют солнцу свою ему благодарность за ласковые лучи.
Стрельцы встали по краям помоста с обнаженными акинаками[35] и замерли, ожидая воеводу, который медленно, словно подчеркивая подневольность, поднимался по ступеням помоста.
Вот встал он перед князем Василией Шуйским, а глашатый прокричал:
— Слушай, народ честной, слово государя нашего. Слушай воеводу Петра Басманова, через него передает государь свое слово.
Петр Басманов, тоже напрягая свой голос, начал читать:
— Думный боярин князь Василий Иванович Шуйский изменил мне, законному государю всей Руси, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того осужден на смерть: да умрет за измену и вероломство!
Коршуном набросились на князя подручные палача, оголили мгновенно до пояса, хотели силой склонить его голову на плаху, но он отшвырнул их от себя.
— Я сам! — затем, повысив голос, рек гордо: — Братья! Умираю за истину! За веру православную! За вас!
Гробовая тишина на долгие минуты, но вот — всхлипы. Горестные.
Князь Василий опустился на колени перед плахой и, осенив себя крестным знамением, положил голову на плаху — палач, поплевав на руки, взял смертоносный топор, будто взвешивая, в самый ли раз он по его силушке, и тут требовательный окрик от Фроловских ворот, вынесшегося оттуда всадника:
— Стой!
Толпа мгновенно оттеснилась, давая проезд царскому служивому на коне, тот, переведя коня на рысь, подъехал к помосту и передал палачу царский указ. Тот прочитал про себя указ и крикнул:
— Князь Василий Шуйский помилован!
Красную площадь будто подменили.
Она в один миг преобразилась. Куда делось ее насупленное молчание, прерываемое глухими горестными всхлипами, толпа возликовала, теперь уже не подавляя слез радости.
Странно. Никогда Шуйские не были горячо любимы в Москве. Их скорее побаивались, чем уважали, и вот — такое ликование. Об этом Богдан и сказал Петру Басманову:
— Есть над чем задуматься. В тени был Василий Шуйский, теперь вознесен толпой народной в высоты небесные.
— Не о нем печаль-забота. Скорее милость Дмитрия Ивановича легла на душу московскому люду.
— У меня иное восприятие: не удалась игра, затеянная иезуитами и Бучинским. Великую ошибку свершил Дмитрий Иванович. Даже в том, что замахнувшись, не рубанул. Теперь князь Василий — ярый его враг. А за спиной Василия Ивановича — все Шуйские. Их много. Очень много.
— Не разделяю твоего мнения. Государь поступил верно, помиловав князя-крамольника. Не врагом он теперь станет, а благодарным слугой.
— Что же, поживем — увидим.
— Пособлять Дмитрию Ивановичу нужно, а не подглядывать, стоя в сторонке.
— Была бы польза в помощи!
Бельский был и прав, и не прав. Крутые меры к распространителям слухов и помилование князя Василия Шуйского повлияли на москвичей. Одни восхваляли человеколюбивый жест царя, другие более помалкивали, боясь ковы за смелое слово, но все до единого восхищались мужеством осужденного на казнь, вспоминая его слова: «Умираю за истину! За веру православную! За вас!»
Церковники тоже за эти слова уцепились, исподтишка смущая души верующих, понося католицизм и восхваляя православие, но все это делалось весьма осторожно и, казалось, Москва успокоилась и что теперь самое время заняться подготовкой к свадьбе. Можно посылать Афанасия Власьева в Краков для торжественного сватовства. Грамота Сигизмунду Третьему готова, письма царицы-инокини Марии-Марфы — тоже. Пока же казначей Власьев исполнит урок, есть время подготовить все необходимое для встречи будущей царицы великой Руси, для торжественного венчания.
С опекуном царь Дмитрий не стал советоваться, даже не известил его об отправке сватов (Бельский все узнавал от тайного дьяка и своих соглядатаев), не собирал Боярской думы, чтобы заручиться ее поддержкой, советовался только с иезуитами и ляхами, досаждая тем самым русичам, кровно обижая их и словно не замечая скрытого боярско-княжеского недовольства.
Месяца через два Дмитрий Иванович получил известие, о котором тут же узнал великий оружничий не от государя: Сигизмунд лично благословил на замужество Марину Мнишек такими словами: «Чудесно возвышенная Богом, не забудь, чем ты обязана стране своего рождения и воспитания, — стране, где остались близкие и где нашло тебя счастье необыкновенное. Питай в супруге дружество к нам и благодарность за сделанное для него мною и твоим отцом. Имей страх Божий в сердце, чти родителей и не изменяй обычаям польским».
Из этой отписки, полученной тайным дьяком, Богдан попросил даже выписать благословительную речь Польского короля Сигизмунда, дабы познакомить с ней князей Мстиславского, Воротынского и воеводу Басманова.
Каждый из них воспринял королевскую речь на свой манер. Князь Воротынский нисколько не удивился.
— А что иное король скажет своей подданной, тем более девице? Не поведет же она себя, как муж мудрый! Впрочем, посмотрим, как она покажет себя. Если у нее есть хоть капелька ума, а не одна красота, примет она обычаи русские. Для своей же пользы, для пользы мужа своего.
Примерно то же самое сказал князь Мстиславский, прочитавши речь Сигизмунда, добавив при этом странные слова:
— Ляхи такие же славяне, как и мы. Слишком ли разнятся наши обычаи? Но если не кичиться только своими, а позаимствовать и от них лучшее, не велелепно ли будет?
Удивился Богдан и подумал с подозрительностью: говорит не то, что думает. Выходит, не будет больше меж нами откровенности. Скорее всего, он переметнулся или переметнется к князю Василию Шуйскому. Задал ради подтверждения своего открытия вопрос:
— А католичество?
— Все равно — христианство. Одна вера. Раскололась она не по каноническим устоям, а от властолюбия и высокого самомнения некоторых первоапостолов, но более их последователей — иерархов. Каждый из них возжелал стать первым. Этого же добиваются они и теперь.
