Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Волынский разумом был остер, он сразу понял, что перед ним «вольный каменщик», который по ошибке, видать, его тоже принял за фрера – брата своего. А как он вилки за столом клал, как ножи бросал – того не упомнил. Может, случайно и знак ему сделал? Однако из забавного не может ли выгоды быть? «Может, на ловца-то и зверь сам бежит… Не запрячь ли мне его в свои санки?»
– Не отрицайте! – сказал незнакомец. – Вы и сейчас держите руку не как профан, а как опытный венерабль ранга метра.[22]
Волынского понесло – во вранье и похвальбе:
– А ты, жалкий профан! Закрой двери, встань. Мой градус выше твоего, и я давно за тобой присматриваю, как ты с посудой моей старался. Да только у тебя плохо вышло. Пятый градус – ладно, да ложа-то твоя какова? Я ложи самой высокой…
Из кармана кошелек достал и швырнул его в незнакомца – тот поймал золото, словно собака мосол с большими мохрами мяса.
– Говори! – велел Волынский и снова на кушетки – хлоп!
Франциск Локателли рассказал о себе: он прибыл в Россию искать чести и славы, путешествуя, имеет наклонности описывать виденное. А печатать сочинения свои будет в Париже… Ныне же, при обозах Камчатской экспедиции, он едет в Казань и… далее!
– Француз ли ты? – спросил его Волынский.
– Нет… итальянец, но выехал в Россию из Парижа.
– На лбу, граф, у тебя не писано, кто ты таков. А потому считай, что Казань тебе заказана… Дворы – наш и Версальский – в негласной вражде состоят из-за дел польских!
– Но вы же бывший губернатор земель Казанских, – ответил Локателли. – Затем и знаки я вам делал за столом, чтобы вы меня приняли. И обнадежили в дружбе. И помогли мне далее следовать. Мы все братья великого ордена каменщиков, нам ли не помогать друг другу?
– Я тебе помогу, – сказал Волынский, поразмыслив. – А ведь ты сбежишь да в курантах парижских иль лондонских станешь зло на русских людей клепать?
Локателли улыбнулся ему большим темным ртом.
– Политике Версаля, – смело заявил он Волынскому, – не народ русский мешает, а… политика Петербурга, где засел двор почти германский, почти венский. Отсюда и вражда Версаля с Петербургом!
Волынский сказал на это со смехом:
– Больно много ты знаешь… профан!
– Вы еще больше… метр! – отвечал Локателли с иронией.
Артемий Петрович думал, думал, думал… «Что за человек? А если не врет? От руки много ли напишешь? В типографиях же европских любую книжку выпустить можно. Вот тогда Остерман с царицей зашквырят, будто плевки на раскаленной сковородке…»
– А зачем вам Казань и земли заказанские? – спросил потом. – Не лучше ли сразу оглобли на Париж повернуть? Сидели бы там в тишине, а я бы помог вам в писании политичном… Россия свои тайны имеет. И вам их выглядеть шпионски не дано. Для этого надобно русским родиться. Я больше вашего знаю тайн. Но имени моего вам поминать нельзя. Забудьте сразу, что вы меня видели!
– К чему мне ваше имя? – ответил Локателли. – Я и своего не стану писать. На первой странице книги, которую я сочиню по возвращении из России, будет объявлено: издатель этой книги, гуляя после бури по берегу моря, нашел сундук, волнами выброшенный…
– Дельно! – засмеялся Волынский. – Ты хитер.
– Сундук издатель открыл, а там лежали записки неизвестного путешественника по России времен царицы Анны Иоанновны…
– Твои записки! – догадался Волынский.
– Добавьте мне тайн, вам известных, и они войдут в книгу, как ваши… Пусть Европа прочтет про немцев – правителей России, о страданьях народа русского… Кого винить за истину? Писатель этот, – Локателли показал на себя, – давно утонул в море. Остался от него сундук и книга его…
– Что ж, – согласился Волынский, – ты хорошо придумал: пусть писатель тонет, а книга пускай всплывает…
* * *Сеймы и сеймики! Сабля и шапка! Жупан и кунтуш!
Тысячи голосов – в едином вопле: «Позволям!». Но один голос произнесет магическое «Вето!» – и тогда весь сейм летит к чертям собачьим, и хоры голосов уже ничего не значат для польской нации… Таковы вольности панства посполитого.
Изо Львова – пан Мецкий,
Из Кракова – пан Стецкий,
Из Киева – пан Грецкий,
И – Северинский
Стройно, гойно, гучно, бучно поприезжали —
Все в собольих колпаках,
Все в червонных чёботах…
Съезжалась шляхта к Варшаве – избирать короля нового: Пяста!
Староства, воеводства, поветы… Отовсюду катили кареты с ясновельможными, плыли в грязи предлинные дроги, везомые быками, ехали на дрогах мелкошляхетские. Пока богатое панство пировало в замках и дворцах Варшавы, мелкая шляхта по харчевням жила, кормясь в садах под навесами. К столу подавали им (за счет панства благородного) жирно, но просто: говядину и свинину, кур и гусей, и все это с перцем под соусом, дабы возбудить жажду. На хлеб ставили каждому раза два-три водку. Напиваться же не давали, чтобы способны были здраво кричать на сеймике – когда «позволям», когда «не позволям».
Прямо от стола шли на сессию. В костелы или на кладбища. Там шляхта вольности проявляла. То шапку скинет, то саблю вынет, то грудь распахнет: режь, не уступлю! В лязге сабельном в куски изрубались противники. Коли пан без уха или без зубов, – значит, уже не раз сессию отбывал. Потом, жаждою томима, разбредалась шляхта по харчевням, и тут богатое панство поило ее безвозбранно. А чтобы скорей упились, вино старкою разбавлялось. Сверху же смесь эта покрывалась пивом с дурманом. К ночи глубоким сном спит благородная шляхта, разбросавшись под столами на земле; ветер колышет чубы на головах крепких, кого в лужу занесло, кого под самый забор махнуло…
Но вот проснулся пан Мецкий и не смог нащупать сабли у пояса. Пан Стецкий кошелька не нашел за жупаном. Пан Грецкий шапки не отыскал. Тогда вставали и дружно шли к принципалу. Дарил тот, богатый и ясновельможный, каждому по шапке, по сабле, по кошельку. За это опять голосами хриплыми кричали они, что прикажут им принципалы, – когда «позволям», когда «вето». Иногда же в сабельном плеске падали наземь, а над ними, звеня, рубились клинки и кусками отлетало напрочь мясо шляхетское… Таковы-то вольности те – вольности польские!
Начиналось «бескрулевье» – время без короля. По обычаю, один год и шесть недель мог править страной примас Федор Потоцкий, архиепископ гнезненский. На примаса – под звон колоколов – щедро изливался блеск престола, никем не занятого. Потоцкий сам был некоронованным королем, и от него же во многом зависел выбор короля. Сейчас он желал иметь на престоле Станислава Лещинского. Но Анна Иоанновна, в грубости самодержавной, уже прислала примасу письмо дерзкое – чтобы он и не помышлял о Станиславе. Письмо столь ужасно, столь хамски изложено требование, что Левенвольде боялся предъявить его Потоцкому…
Густав Левенвольде прибыл в Варшаву с громадной свитой и ротой драгун. Как только поляки узнали, что за мерзавец приехал из России, так сразу дом посольства русского они разгромили. Пришлось перебраться в дом имперско-германского посла, графа Вильчека, отсюда было недалеко и до жилища посла прусского («Союз черных орлов»)…
Конвокационный сейм, кипучий и яростный, твердо постановил: избрать на престол польский природного поляка – Пяста, и «черные орлы» сразу взъерошили перья – как? Поляки хотят иметь королем поляка? Какая наглость! А куда же девать тогда инфанта Мануэля Португальского? Ну это мы сейчас поправим…
Голова примаса Федора Потоцкого гладко выбрита и прикрыта черным беретом. Откидные рукава его одежд при взмахах сильных рук взлетают как крылья. Речь примаса – умна, справедлива, напориста, патриотична. Потоцкий не побоялся принять сразу трех «орлов» – от России, Вены и Берлина; ему зачитали вслух декларацию из Вены, писанную по-латыни, и примас молча ее выслушал.
– Я, – сказал Левенвольде, – ничего не могу добавить к декларации венской, кроме изъявления любви и дружбы, какие наша императрица Анна Иоанновна давно испытывает к народу польскому, и благодаря этой любви она не желает, чтобы поляки имели на престоле своем Станислава Лещинского!
– Любовь вашей царицы, – усмехнулся примас, – столь велика к народу польскому, что шестьдесят тысяч русских солдат она уже двинула в поход против нас, дабы лишить народ наш права избирать короля – какого Польша пожелает… Не так ли?
– Боже! – воскликнул Левенвольде. – Назовите мне того человека, который распускает столь подлые слухи!
– Не вы ли, – отвечал примас, – договорились ранее в Берлине и Вене, чтобы сажать на краковский престол не Пяста природного, а приблудного побирушку – инфанта Мануэля Португальского? Странные вещи творятся в мире: когда Россия избирала на престол Анну Иоанновну, поляки тихо сидели дома, а не шлялись с ружьями по дороге от Варшавы до Москвы… Речь Посполитая, со смертью Августа, вздохнула облегченно: умер хищник, разграбивший и нас и свою Саксонию; иных же хищников, навязанных нам из Германии, поляки более не желают.
