Григорий Чхартишвили - Аристономия
Когда Антон очнулся, в хате никого не было. Эскадронцы ушли, девочка тоже куда-то делась. Хватаясь за стены, Антон вышел на улицу. В нескольких местах горели дома. Девушка, которой он не успел наложить шины, лежала на том же месте. Мертвая. Переломанные ноги широко раздвинуты, юбка задрана. Кто-то до нее опять добрался.
Всю неделю Антон не появлялся в эскадроне, держался при полковом лазарете. Во-первых, паршиво себя чувствовал. Во-вторых, не знал, как разговаривать с Шурыгиным и остальными. Только вчера вечером наконец собрался с духом и вернулся. Поговорить не поговорил, все уже дрыхли. Решил отложить объяснение до утра. А вместо этого угодил под облаву. Выгнали вместе со всеми – и вот: поле, пулеметные дула, ползущие облака.
Почему же все-таки оно белое? И, если приглядеться, движется не совсем так, как остальные. Чуть быстрее. Может быть, оно просто ниже? По-иному ложится свет, дуют другие воздушные потоки?
В строю зашевелились, прокатился говорок.
Со стороны станции ехал автомобиль, за ним конный конвой.
Машина остановилась в середине каре. Кавалеристы спешились, встали по бокам, карабины наперевес.
– Ворошилов! – шепнули в шеренге. – А с им кто?
Антон придвинул сползшие очки. Вгляделся.
Впереди на сиденье, рядом с шофером, сидел кто-то в кожанке и надвинутой на глаза фуражке. Сзади тоже были двое: один мрачнее тучи, темноволосый, с подбритыми усами – член армейского военсовета Клим Ворошилов. Но поднялся не он, а высокий, в защитном френче. Повернулся – Рогачов!
Соседи схватили рванувшегося из строя Антона под руки.
– Куды, дура? Застрелют! – шикнул Харитон.
Он стоял справа, через два человека. Уже несколько раз пробовал заговорить, но Антон молча отворачивался. Слова, которые он вчера собирался сказать «брату», в нынешних обстоятельствах утратили смысл.
Встал и Ворошилов. Погрозил кулаком на три стороны. Матерно выругался. Сказал, что член РВС Республики товарищ Рогачов сейчас зачтет приказ, и снова сел.
– Я про Рогачова этого слыхал, еще в девятнадцатом – сказал кто-то слева. – Волк несытый.
Никто ему не ответил.
Гулким, железным голосом, так хорошо знакомым Антону, Рогачов стал читать по бумаге, которая трепыхалась в его руках. Часть слов уносил ветер.
– «…Первая конная армия в течение почти целого года на разных фронтах разбивала полчища самых лютых врагов рабоче-крестьянской власти. Гордо реяли красные знамена, орошенные кровью павших за святое дело героев, окропленные радостными слезами освобожденных тружеников. И вдруг совершилось черное дело, целый ряд неслыханных в рабоче-крестьянской армии преступлений…»
– Всё, братва. Посекут пулеметами. Пропадаем, братва! – сказал слева тот же голос. На него шикнули.
– «…Боевое знамя ВЦИК, врученное вашему полку самим товарищем Калининым, у полка отобрать. Второе: за невозможностью провести следствие и выделить конкретных виновников, считать преступниками весь личный состав второго, третьего и шестого эскадронов. По законам военного времени за вред, нанесенный делу революции, всех приговорить к расстрелу».
В мертвой тишине Рогачов свернул листок, сел.
Шеренги закачались, и показалось: вот-вот рассыплятся. Конвойные обступили автомобиль плотнее, готовые стрелять. На бронепоезде чуть повернулась бронированная башенка. Пулеметчики на тачанках приникли к щиткам.
Поднялся Ворошилов.
– Всех вас…, надо в распыл пустить! – крикнул он. – Но по нашей с товарищем Буденным просьбе трибунал постановил явить большевистско-пролетарскую жалость, как все-таки есть среди вас красные герои, в раньшие времена храбро сражавшиеся с белой сволочью и даже проливавшие свою кровь! Потому вместо поголовного расстрела, какой вы, сучье племя, все безусловно заслужили, РВС постановляет предать смерти только каждого десятого. Остальные бойцы будут считаться условно приговоренными. Революция даст им право смыть свою тяжкую вину горячей кровью!
И снова заколыхались шеренги, загомонили.
– Смирррно стоять! – гаркнул Ворошилов. – Один кто шелохнется или слово скажет – не будет вам никакой жалости! Никому!
На поле сделалось так тихо, что стало слышно, как вдали, чуть не у самого горизонта, кричат мелкие, будто стая мошкары, вороны.
Антон поднял глаза к небу, вспомнив о белом облачке. Но его уже не было. То ли улетело, то ли изменило цвет.
Ворошилов вышел из машины, сел на подножку, уставился в землю и закурил. Очевидно, хотел продемонстрировать: к тому, что последует дальше, я отношения не имею. Что мог – сделал.
«Логика ясна. Рогачов – человек чужой, скоро уедет, а Ворошилову с конармейцами дальше жить», – подумал Антон и опять, не в первый раз, поразился удивительной способности своего сознания в минуту опасности отвлекаться на несущественное.
Вообще-то в опасность не верилось. Даже если выпадет смертельный жребий, выведут из строя. И увидит Панкрат Евтихьевич, кто это. Вступится.
– Начинай! – махнул рукой Рогачов.
Человек в черной коже, сидевший спереди, упруго выскочил из машины. Распрямился, поправил портупею. Это был Филя Бляхин. Конечно, кто ж еще.
Подтянутый, прямой, он направился к правому флангу шестого эскадрона.
Стало еще тише, хоть, казалось, это уже невозможно. Каждый скрипучий шаг Бляхина был отчетливо слышен.
Четверо конвойцев двинулись следом.
– Первый!
Бляхин ткнул пальцем в грудь длинному и кривоногому бойцу, которого Антон знал в лицо, но не по имени. В шестом эскадроне он обычно ездил с флагом.
Опустив голову, правофланговый вышел. С него сняли ремень, увели.
– …Восемь, девять, десять. Одиннадцатый, выхо…! Куда?!
Филипп еще не договорил, а кавалерист, на которого он собирался показать, внезапно развернулся и побежал вдоль насыпи. Башенный пулемет коротко изрыгнул пламя: «Ты-ты-ты-ты!» Бегущий упал, покатился по земле.
Больше никто убежать не пытался.
Бляхин прошел вдоль всей шеренги эскадрона. В сторонке жались друг к другу восемь обреченных.
Настала очередь второго эскадрона. Антон уже посчитал, что стоит от начала девятым, и почти не нервничал. Думал только: сейчас поздороваться или лучше прикрыть лицо, чтобы Филипп прошел мимо и не узнал. Подойти к Панкрату Евтихьевичу можно ведь и потом, когда экзекуция закончится и строй распустят.
Первый в шеренге, знаменщик Кошаев, стоял с закрытыми глазами и шевелил губами. Неужели молится? Это Васька-то Кошаев, который в Милятине, просто так, зарубил попа?
Но Филипп прошел мимо правофлангового, ведя по лицам сощуренным взглядом. Увидел Харитона, что-то мелькнуло на курносом бляхинском лице, вроде бы таком знакомом, но обретшем суровую значительность. Не может ведь быть, чтоб в такой миг Бляхин улыбнулся?
– Первый будет этот! – показал Филипп на Шурыгина. – А ну, три шага вперед!
Харитон криво усмехнулся, покосился на соседей. Тряхнул чубом. Вышел.
– Бляхин! – Антон качнулся вперед, перестал закрывать от приятеля лицо. – Это я!
– Кто я? – сдвинул брови Филипп, подозрительно глядя на сине-багровую, с заплывшим глазом физиономию.
– Я, Клобуков!
– Антоха? – Подбежал, схватил за руки. – Живой? – И сопровождающим. – Считайте дальше сами.
Потащил Антона к автомобилю.
– Погоди… Пусть твои не уводят этого человека… – говорил Антон, оглядываясь на Шурыгина – того подталкивал прикладом в спину конвоец. Но Бляхин не слушал.
– Ну, Антоха, – всё повторял он, – ну, Антоха! Товарищ Рогачов! Глядите, кого я нашел!
До машины оставалось несколько шагов. Прошли мимо Ворошилова, который что-то сердито выговаривал мрачному комбригу Гомозе.
Панкрат Евтихьевич, исхудавший, с новой глубокой морщиной на лбу, с коричневыми полукружьями под глазами повернул голову.
– Антон?! Откуда? А мы тебя похоронили.
Толкнул дверцу, схватил за плечи, обнял.
– Я после Неслухова, пристал к 33-му полку… – объяснил Антон твердому рогачовскому плечу.
Сзади обиженным тоном бубнил Филипп:
– Я ж говорил, Панкрат Евтихьич, а вы меня корили… Ничего я его не бросал. Ты куда, Клобуков, в Неслухове подевался-то? Мы с Лыховым-покойником звали тебя, звали. Ни тебя, ни Ганкина не было.
– Я пошел прогуляться, никому не сказал, – начал оправдываться Антон. – А Ганкин вроде на месте был…
Бляхин быстро спросил:
– Чего это у тебя с рожей? Ну и синячина!
Рогачов понимающе кивнул:
– Пробовал остановить погром?
– Да… Панкрат Евтихьевич, там один боец… Вон тот, в бекеше, видите? Отпустите его, пожалуйста.
– Почему? – Рогачов посмотрел на Шурыгина. – Он тоже дрался с погромщиками?
– Нет, но…
По желтому лицу члена РВС прошла судорога.
– Тогда почему я должен освобождать его от наказания? Только потому, что ты его лично знаешь? – В запавших глазах вспыхнула ярость. – Может быть, предложишь вместо него расстрелять кого-то другого? Ты думаешь, мне легко это делать – расстреливать боевых товарищей? У меня сердце рвется! Но иначе нельзя! Надо восстановить контроль над армией. С этим сбродом мы Врангеля из Крыма не вышибем! Их учить надо. Жёстко учить, жестоко.
