Валентин Пикуль - Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры
Котляревский приоткрыл уцелевший глаз:
– Я умер, но я все слышу и уже извещен о победе нашей…
Двумя ударами он выбил Персию из войны, и Персия поспешно заключила мир в Гюлистане, уступая России все Закавказье, и больше уже не зарилась на Дагестан и Грузию.
В Тифлисе к ложу Котляревского подсел старик Ртищев и сказал:
– Нарушил ты приказ мой, но… хорошо нарушил! За битву на Араксе – генерал-лейтенанта тебе. А за взятие Ленкорани жалую в кавалеры георгиевские… Попробуй выжить. Мужайся!
И никто не услышал от него ни единого стона.
– Воину жаловаться на боль не пристало, – говорил он…
Мирные звезды дрожали в украинском небе, будто крупной солью был посыпан каравай черного хлеба.
Старый священник из села Ольховатки был разбужен средь ночи скрипом колес и звоном оружия. Он открыл дверь хаты, и два гренадера ввели под руки седого, израненного генерала в орденах. Одним глазом он смотрел на священника, и этот глаз источал слезу радости:
– Вот и вернулся сын ваш – генералом с пенсионом. И не ждали вы его, батюшка, полета лет… Скорее я возвратился!
“Генерал-метеор” сел на скрипнувшую лавку, на которой играл когда-то в детстве. Оглядел родную печь. Мальчиком увезли его отсюда, и стал он солдатом. За тринадцать лет битв прошел путь до генерал-лейтенанта. Ни разу (ни разу!) не встретил Котляревский противника, равного ему по силам: всегда врагов было больше. И ни разу (ни разу!) он не знал поражений…
Котляревского вызвали в Петербург. Во дворце Зимнем почти затерялся “генерал-метеор” в блистательной свите. Отворились белые двери, все в золоте. Александр I приставил лорнетку к безбровому глазу. Точно определил, кто здесь Котляревский, и увел его в свой кабинет. А там, наедине, император сказал:
– Здесь нас никто не слышит, и ты можешь быть со мною вполне откровенен. Тебе всего тридцать пять лет. Скажи, кто помог тебе сделать карьеру, столь быструю? Назови покровителя своего.
– Ваше величество, – в растерянности отвечал Котляревский, – мои покровители – едино те солдаты, коими имел честь я командовать. Их мужеству я обязан своей карьерой!
Император слегка откачнулся от него в недоверии:
– Прямой ты воин, а честно ответить мне не пожелал. Покровителя своего утаил. Не пожелал открыть его предо мною…
Из кабинета царя Котляревский вышел как оплеванный. Его заподозрили, будто не кровью, а сильною рукой в “верхах” сделал он свою карьеру – скорую, как полет метеора. Боль этой обиды была столь невыносима, что Петр Степанович тут же подал в отставку… Полный инвалид, он думал, что скоро умрет, а потому заказал себе печать, на которой был изображен скелет при сабле и с орденами Котляревского средь голых ребер.
Он не умер, а прожил еще тридцать девять лет в отставке, угрюмо и молчаливо страдая. Это была не жизнь, а сплошная нечеловеческая пытка. О нем писали тогда в таких выражениях:
“У р а – Котляревский! Ты обратился в драгоценный мешок, в котором хранятся в щепы избитые, геройские твои кости…”
Тридцать девять лет человек жил только одним – болью! Денно и нощно он испытывал только боль, боль, боль… Она заполонила его всего, эта боль, и уже не отпускала. Он не знал иных чувств, кроме этой боли. При этом еще много читал, вел обширную переписку и хозяйство. У Котляревского была одна черта: он не признавал мостов, дорог и тропинок, всегда напрямик следуя к цели. Реки переходил вброд, продирался через кусты, не искал обхода глубоких оврагов… Для него это очень характерно!
В 1826 году Николай I присвоил Котляревскому чин генерала от инфантерии и просил его взять на себя командование армией в войне с Турцией. “Уверен, – писал император, – что одного лишь Имени Вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска…”
Котляревский от командования отказался:
– Увы, я уже не в силах… Мешок с костями!
Последний подвиг жизни Котляревского приходился как раз на 1812 год, когда внимание всей России было сосредоточено на героях Бородина, Малоярославца, Березины… Героизм русских воинов при Асландузе и Ленкорани остался почти незамеченным.
Петр Степанович по этому случаю говорил так:
– Кровь русская, пролитая на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая на берегах Москвы или Сены, а пули галлов и персов причиняют воинам одинаковые страдания. Подвиги во славу Отечества должны оцениваться по их достоинствам, а не по географической карте…
Последние годы он провел близ Феодосии, где на голом солончаке пустынного берега купил себе неуютный дом. Пусто было в его комнатах. Получая очень большую пенсию, Котляревский жил бедняком, ибо не забывал о таких же инвалидах, как и он сам, – о своих героях-солдатах, которые получали пенсию от него лично.
Гостям Котляревский показывал шкатулку, тряся ее в руках, а внутри что-то сухо и громко стучало.
– Здесь стучат сорок костей вашего “генерала-метеора”!
Петр Степанович умер в 1852 году, и в кошельке его не нашлось даже рубля на погребение. Котляревского закопали в саду возле дома, и этот сад, взращенный им на солончаке, в год его смерти уже давал тень… Еще при жизни его князь М. С. Воронцов, большой почитатель Котляревского, поставил ему памятник в Ганже – на том самом месте, где “генерал-метеор” в юности пролил свою первую кровь. Знаменитый маринист И. К. Айвазовский, уроженец Феодосии, был также поклонником Котляревского. Он собрал по подписке 3000 рублей, к которым добавил своих 8000 рублей, и на эти деньги решил увековечить память героя мавзолеем-часовней. Мавзолей этот, по плану Айвазовского, был скорее музеем города. Из усыпальницы Котляревского посетитель попадал в зал музея, вход в который стерегли два древних грифона, поднятых водолазами со дна моря. Мавзолей Котляревского был построен художником на высокой горе, с которой открываются морские просторы и видна вся Феодосия. Вокруг мавзолея-музея стараниями горожан был разбит тенистый парк…
Музей Айвазовский создал, но смерть помешала художнику исполнить замысел до конца: прах Котляревского так и остался лежать в саду, который он сам посадил.
О Котляревский! Вечной славой
Ты озарил кавказский штык.
Помянем путь его кровавый —
Его полков победный клик…
Как мало я сказал о нем!
Конная артиллерия – марш-марш!
Я скучаю по Артиллерийскому музею в Ленинграде…
В огромных и прохладных залах арсенала всегда торжественная тишина; можно погладить темную паутину на бронзе мортир и гаубиц; теперь пушки молчат, словно грезя о прошлом, когда из кратеров их жерл вытрескивались молнии и в батарейных громах, колышущих небеса, зарождались предерзостные виктории.
Пламя залпов – оранжевое. Пороховой дым – черный.
Это и есть традиционные цвета российской гвардии.
Существовали два понятия – конная артиллерия и полевая; в обоих случаях орудия тянули лошади, но путать полевую артиллерию с конной никак нельзя. Полевая двигалась вровень с пехотой, а конная неслась на бешеном аллюре кавалерии; полевая нещадно пылила вдоль дорог, а конная летела сломя голову через овраги и буераки, где, кажется, и сам черт ногу сломит!
Мне становилось даже не по себе, когда я рассматривал картины наших баталистов, изображавшие “выезд” гвардейской конной артиллерии. Это какой-то непостижимый ураган орущих всадников и вздыбленных на ухабах лафетов, ощеренных в ржании зубов лошадей и сверкание медных касок – все это в ярости боевого азарта валит напролом, а те, кого выбило из седла, тут же растоптаны и смяты настилом колес, дышел, копыт и осей зарядных ящиков. Что бы ни случилось, все равно не задерживаться – вперед!
– Конная артиллерия – марш-марш!
Истории этой артиллерии в России посвящены четыре монографии; одна из них, вышедшая в 1894 году, открывается проникновенными словами: “Доблесть родителей – наследство детей. Дороже этого наследства нет на земле иных сокровищ… Каждый шаг, каждое деяние защитников Отечества запечатлевайте в памяти и сердцах детей ваших от самой их колыбели”.
А ведь мы, читатель, совсем забыли о Костенецком!
Помянуть же Василия Григорьевича просто необходимо.
Костенецкий вышел из сытной глуши конотопских хуторов, где на бахчах лопались перезрелые арбузы, а за плетнями хрюкали жирные поросята, где уездные барышни называли яйца “куриными фруктами”, а язык мелкопоместных Иван Иванычей и Иван Никифоровичей напоминал язык гоголевских героев; так, запуская пальцы в табакерку соседа, старосветский помещик выспренно произносил:
– Дозвольте оконечностями моих перстов вкрасться в вашу табачную западню, дабы почерпнуть этого благовонного зелья ради возбуждения моего природного юмора…
