Лью Уоллес - Бен-Гур
— Жено! — сказал он, — се, сын твой, — и ученику: — се, Матерь твоя!
Начался третий час, и люди все толпились вокруг горы, к которой влекло их странное чувство, что пробудила ночь среди дня. Они стали тише, чем прежде, но временами в темноте слышны были голоса людей, окликающих людей, и шум толп, окликающих толпы. Примечательно также, что теперь, подходя к Назорею, они молча приближались к кресту, молча смотрели и так же удалялись. Перемена коснулась даже стражников, которые недавно бросали жребий об одеждах распятого, они стояли чуть в стороне со своим командиром, более внимательные к тому, мимо которого проходили враждебные толпы.
Стоило ему тяжело вздохнуть или дернуть головой от боли, как они вскидывались. Но самым удивительным было изменившееся поведение первосвященника и его свиты — мудрецов, участвовавших в ночном судилище и перед лицом жертвы ревностно поддержавших своего главу. Лишь начала спускаться темнота, они стали терять свою уверенность. Среди них было много сведущих в астрономии и знакомых с явлениями, ужасающими толпу тех времен, многие знания были переданы им от далеких предков, часть принесена после Пленения, а потребности храмовой службы поддерживали их полноту. Астрономы эти сбились в кучку, когда солнце стало меркнуть у них на глазах, окружили понтифа и обсуждали виденное.
— Луна сейчас полная, — справедливо отмечали они, — и это не может быть затмением.
Никто не знал ответа на вопрос, никто не мог объяснить причину этого явления в этот час, и в глубине души они стали связывать его с Назореем и поддавались тревоге, усиливавшейся по мере того, как длился феномен. На своем месте, за спинами солдат, они слышали каждое слово и видели каждое движение Назорея, вздрагивали от его стонов и говорили шепотом. Этот человек мог быть Мессией, и тогда… Но время покажет!
Бен-Гура же полностью оставил прежний дух. Он пребывал в совершенном покое. Молился он лишь о скорейшем конце. Он знал о состоянии Симонида — тот колебался на пороге веры. Он видел, как большая голова поникла под тяжелыми раздумьями. Он видел его вопросительные взгляды на солнце, ищущие причину тьмы. Не ускользнула от него и заботливость Эсфири, подавлявшей свои страхи в заботе об отце.
— Не бойся, — слышал он обращенные к ней слова старика, — стой рядом и смотри. Ты можешь прожить две моих жизни и не увидеть ничего, столь важного для людей, и могут быть еще откровения. Останемся здесь до конца.
Когда истекла половина третьего часа, к кресту подошли оборванцы из пригородных склепов.
— Вот новый Царь Иудейский, — сказал один из них. Другие кричали, смеясь:
— Радуйтесь, радуйтесь все! Царь Иудейский!
Не получив ответа, они подошли ближе.
— Если ты Царь Иудейский или Сын Божий, спускайся!
Услышав это, один из разбойников зарычал и окликнул Назорея:
— Да, если ты Христос, спаси себя и нас.
Оборванцы смеялись и аплодировали, и тут второй разбойник обратился к первому:
— Или ты не боишься Бога? Мы достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.
Стоявшие рядом окаменели, и в наступившей тишине второй преступник заговорил снова, на этот раз он обращался к Назорею:
— Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое! Симонид встрепенулся. «Когда придешь в Царствие Твое!»
Именно над этим бился его разум, об этом они так долго спорили с Балтазаром.
— Ты слышал? — сказал ему Бен-Гур. — Царство не может быть от мира сего. Тот свидетель сказал, что Царь идет в свое царство, и то же я слышал в своем забытьи.
— Тихо! — оборвал Симонид более властно, чем когда-либо, обращаясь к Бен-Гуру. — Тише, прошу тебя. Если бы Назорей мог ответить…
И Назорей ответил ясным, уверенным голосом:
— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
Симонид подождал, не будет ли других слов, потом сложил руки и сказал:
— Довольно, Господи, довольно! Тьма ушла, я вижу другими глазами — как Балтазар. Я вижу глазами совершенной веры.
Верный слуга получил наконец достойную награду. Его изломанное тело не может снова стать здоровым, как невозможно уничтожить память о страданиях, и омраченных ими годах, но перед ним вдруг открылась новая жизнь, которая начнется сразу за порогом этой, и имя новой жизни — Рай. Там он найдет и Царство, о котором мечтал, и Царя. Совершенный мир снизошел на него.
У креста же были изумление и тревога. Собравшиеся там искушенные казуисты сумели сопоставить доверие, питавшее вопрос, и приятие, прозвучавшее в ответе. За то, что Назорей называл себя Мессией, ходя по земле, они подняли его на крест, и что же! На кресте, увереннее, чем прежде, он не только подтвердил свою миссию, но и обещал радости Рая злодею. Они содрогнулись при мысли о том, что совершают. Понтиф, при всей своей гордыне был испуган. Откуда у этого человека такая уверенность, если не от Истины? И что может быть Истиной, если не Бог? Теперь нужно было совсем немного, чтобы обратить их в бегство.
Дыхание Назорея участилось, вздохи его стали судорожными. Только три часа на кресте, а он уже умирает!
Весть передавалась от человека к человеку, пока ее не услышали все — и все затихло, ветер ослабел и стих, воздух заполнила вязкая мгла, к тьме прибавилась жара, и, не зная что происходит, никто не смог бы предположить, что под горой собралось три миллиона человек, в ужасе ожидающих того, что должно произойти.
И тогда во тьме над головами стоявших вокруг холма пронесся крик отчаяния, если не упрека:
— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?
Голос поразил всех слышавших его. Одного же человека он сорвал с места.
Солдаты, идя на гору, принесли сосуд с разбавленным вином и поставили неподалеку от того места, где был сейчас Бен-Гур. Смоченной губкой, привязанной к шесту, они могли, если бы захотели, увлажнить губы распятых. Бен-Гур вспомнил о том, как был напоен близ Назарета, схватив губку, он окунул ее в сосуд и бросился к кресту.
— Оставь его! — злобно кричали вслед. — Оставь его!
Не обращая внимания, он подбежал и приложил губку к губам Назорея. Поздно, слишком поздно!
Теперь Бен-Гур ясно видел лицо, покрытое синяками и потемневшее от крови, оно озарилось сейчас внезапным светом, глаза широко раскрылись и остановились на чем-то, видимом только им в далеких небесах, и были радость и облегчение, даже триумф в крике:
— Свершилось!
Так герой, умирающий, совершив великий подвиг, последним криком знаменует победу.
Свет ушел из глаз, увенчанная голова медленно опустилась на еще дышащую грудь. Бен-Гур подумал, что борьба закончена, но отлетающая душа задержалась на мгновение, и тихий голос произнес как будто склонившемуся над ним:
— Отче! в руки Твои передаю дух Мой.
Судорога прошла по измученному телу, прозвучал крик жестокой агонии, и миссия и земная жизнь закончились вместе.
В невообразимо короткое время все множество людей узнало о происшедшем. Никто не говорил вслух — лишь шепот побежал во все стороны от холма: «Он мертв! Мертв!» — и это было все. Люди получили, чего хотели: Назорей был мертв, и они в ужасе смотрели друг на друга. Кровь его на них! И когда они стояли, глядя друг на друга, земля начала дрожать. Каждый ухватился за соседа, ища поддержки. В мгновение ока тьма исчезла, и вышло солнце, и каждый увидел кресты на холме, раскачивающиеся от землетрясения. Видны были все три, но видели только один, стоявший в центре, и казалось, что он растет, поднимая свою ношу, раскачивает ее все выше и выше в голубом небе. И каждый, кто насмехался над Назореем, кто бил его, каждый, кто требовал ему распятия, каждый, кто нес в сердце желание его смерти, — а таких было десять к одному — почувствовал, что он выделен из многих, и что ради сохранения жизни должен бежать от этого грозного знака в небесах. Они бросились бежать, они бежали изо всех сил, они скакали на лошадях и верблюдах, мчались на колесницах, но землетрясение преследовало их, сбивало с ног и повергало в ужас громом сотрясающихся скал. Кровь его была на них! Местные и пришлые, священники и законники, нищие, саддукеи, фарисеи смешались в безумной гонке. Если они призывали Господа, земля отвечала взрывом бешенства, равно жестокая ко всем. Она не различала и первосвященника среди прочих, она валила его, оборвала бахрому его мантии и набила песком золотые колокольцы, набила пылью его рот. Он и его народ были равны, по крайней мере, в одном — на них была кровь Назорея!
Когда солнечный свет пролился на распятых, мать Назорея, ученик, верные женщины из Галилеи, центурион с солдатами и Бен-Гур со своими друзьями — вот и все, кто остался на горе. У них не было времени наблюдать за бегством — слишком громким был призыв позаботиться о самих себе.
— Сядь здесь, — сказал Бен-Гур Эсфири, устраивая ей место у ног отца. — Закрой глаза и не поднимай головы, положись на Господа и правый дух того человека, столь ужасно убитого.
