Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
- Узнали друг о друге в дороге?
- Да.
- И про игумена друг другу сказали?
- Сказали.
- Что обмануты им, поняли?
- Почему же обмануты? Спасены - так считали.
- А теперь кем себя считаешь? Дураком?
Силька ещё, наверное, не до конца верил, что избавился от этого страшного человека.
- Кто же ты есть? - спросил он тихо.
- Запишешь, может, в княжеские пергамены? Напрасные усилия. Для меня там места не отведено. Я Иваница. Вот и всё. И запомни: никому о том, что мы тут говорили, ни звука.
- Клянусь милосердным богом. Ум мой от бессилия падает ниц перед тобой.
- Я не бог и не князь, передо мною падать не следует, иди и молчи вот и всё. Да говори всегда правду до конца. Ври, да не попадайся. Пойманный единожды - дурак, дважды - негодяй, на третий раз лишается языка. А ты мог лишиться жизни.
Они разошлись в разные стороны, будто ничего между ними и не произошло, только и было следа от их стычки что метание потревоженных соколов и кречетов в княжеской оружейне.
Дулеб стоял на том же самом месте, что и на рассвете. Жаждал одиночества, чтобы хоть как-нибудь разобраться в мыслях, но не мог сосредоточиться ни на чём: мешал заснеженный лес за рекой, который нагонял воспоминания, окутывал душу грустью, напоминал о тщетности всего на свете, кроме единственного, чего он, Дулеб, теперь не имел и уже никогда не будет иметь, и это единственно сущее на свете всюду, ныне и присно - любовь.
Какая сила могла толкнуть его погрузиться в мир жестокой ненависти, в позорный и нечеловеческий мир, где господствуют законы неправды, где люди похожи на рыб, которые глотают одна другую, где нарушение прав не восстанавливается, преступления остаются безнаказанными, предрассудки не разоблачаются, где самые грязные намерения освящаются благословением божьим, где суета людская, нарядившись в богатые одежды правителей, держится у власти благодаря страху, равнодушию или первобытной тупости.
Он мучился при мысли обо всём этом, глядя на загадочность боров, устремлялся туда взглядом, так, словно возвращался в молодость, где была чистота, ибо где женщина, там всегда святость и чистота, что бы ему ни говорили; он смеялся над жалкими средствами своей ограниченной учёности, которые завели его в такой тупик, повергли в ничтожную жизнь, ему было больно в этом холодном людском мире, жестоком и безжалостном, где не было спасения, где испокон веков царила вражда, прикрываемая пустыми словами или же разбиваемая время от времени звоном оружия. Он искал истину, а что нашёл?
Его одиночество нарушил Иваница. Глубоко уважая Дулеба, он тихо подошёл к нему и помолчал некоторое время, надеясь, что тот заговорит первым. Но лекарь не изъявил желания заговорить, тогда Иваница небрежно, как о чём-то совершенно незначительном, сказал:
- Анания выпроводил из Киева обоих. Обманул и напугал. Сам снаряжал в дорогу, давал коней, всё. И обещания и угрозы. Всё от него.
- Знаю, - сказал Дулеб.
- Ты не знаешь - догадываешься, Дулеб, - я всё выжал из Сильки.
- Допрашивал? Как смел?
- Натолкнулся на него. Он и не удержался. Очень приглянулся я ему. А негодяй - мир обойди и назад вернись, не найдёшь такого. Девок водил игумену в Киеве. На Ойке споткнулся. Оба они на ней споткнулись: он и Анания.
- Мы тоже споткнулись на ней.
- Это я виноват, Дулеб. Я поверил ей.
- Я тоже поверил.
- Но я первый. До сих пор ещё не могу забыть эту козу. Неужели она продалась игумену? Вот так соврать!
- Не соврала. Всё правда.
- Но ведь всё говорила, как хотел Анания! Зачем? Почему?
- Отцу угождала. Боится его и любит.
- Вот уж! Всё переплелось. Как же нам теперь перед князем?
- Нужно ехать в Киев.
- Наездились! Туда уже не доберёшься. Встретят - и все!
- Иначе нельзя. Тогда мы не верили Долгорукому, теперь он не верит, чтобы игумен или ещё и Войтишич были причастны к такому преступному делу.
- Так мы и будем передвигаться, как ткацкие челноки, пока нас выбросят прочь!
- Куда же деваться? Тут нам места нет, а в Киеве… Там нас уже похоронили. Можем возвратиться только с новой силой, а сила эта - правда.
- Скрыться между людьми, как раньше было: от больного к больному, с помощью.
- Не смогу. После всего не способен лечить людей. Что-то во мне нарушилось. Может, и навсегда.
- Будем жить, довольствуясь добродетелью, - настаивал Иваница.
- Мы перешагнули с тобой межу, где кончается просто людское и начинается нечто тысячекратно более важное.
- Что же это?
- Ещё не могу выразить, но уже чувствую; ежели хочешь, я надеялся сегодня получить от Сильки именно такие признания, ждал, что он несколькими словами сведёт на нет все мои подозрения и обвинения относительно князя Юрия. Объяснению это не подлежит.
- А я тоже полюбил князя. Увидел - и полюбил! Весёлый человек вельми.
- Должен знать, Иваница: весёлых правителей любит народ, но не история. Для неё они всегда кажутся слишком несерьёзными. Привлекательные вблизи - издалека они уже становятся непостижимо странными, о них начинается пересуд, сплетни. Слыхал, что говорят про Долгорукого в Киеве?
- А кто? Бояре да воеводы? А слыхал ты, Дулеб, что молвит про него простой народ? Долгая Рука - щедрая рука. Вот так! Бояре же не любят и боятся этого князя. Ты видел возле него хотя бы одного боярина? Сыновья да любимцы. А любимцы кто? Простые люди, как мы с тобой. Пришёл к нему какой-то Иваница безродный из Киева, привёз безвинному тяжкое обвинение, а он что? А он сажает меня с собой за стол, а потом кладёт рядом спать. Где ты видел такое, Дулеб? И хочешь, чтобы наши бояре любили такого князя? История твоя тоже боярского рода, если пренебрежёт таким человеком.
- Она не моя, Иваница. Не принадлежит никому. Стоит над нами, а мы ей служим.
- Вот уж! Служишь, а кому - и не знаешь! Опоганил я себе руки этим Силькой, а теперь ещё и Кузьму нужно нам искать да допрашивать! Или, может, хватит?
- Разве я хочу этого? Вынужден, Иваница.
Князь Юрий тоже считал, что они должны найти ещё и Кузьму Емца, ради чего нужно было ехать к Ивану Берладнику, к которому, собственно, Долгорукий перед тем и добирался, но получалось так, что Дулеб своим упорством завернул князя в Суздаль. Тогда Юрий просто незаметно бежал к князю Ивану, чтобы отдохнуть от державных хлопот, теперь приходилось отправляться после надлежащих приготовлений с дружиной, ловчими, приближенными, дармоедами, соколами, ловецкими псами, тащить за собой обоз пустых саней для людей, которые будут собираться по пути, потому что дорога к Берладнику нелёгкая и длинная.
Тут выяснилось, что князь Иван Берладник не имеет постоянного пристанища; князь Иван был не просто безземельный, то есть лишённый собственной волости и вынужденный из-за этого наниматься на службу к другим, - жизнь сделала его человеком непоседливым, странствующим; он, уже имея пристанище и возможность сидеть где-нибудь на одном месте, срывался каждый раз то в больший поход, то в меньший, невозможно было угадать, где он окажется завтра, поэтому "ехать к Ивану Берладнику" - означало затяжные и нелёгкие странствования. Тут нужно было либо срываться неожиданно, как это сделал было Долгорукий ещё до снега, либо же прибегнуть к большим приготовлениям, как теперь. Дулеба Долгорукий избегал, встречались лишь за обедом, но обеды в Кидекше отличались сдержанностью, не было здравиц, не рассказывались притчи, не пелись песни, пили пиво да воду, изредка мёд; если и вспоминали о ком-нибудь, то чаще всего о Берладнике, особенно неудержимой в разговорах о князе Иване была Ольга; это были просто восклицания, нескрываемый восторг, откровенное расхваливание этого загадочного князя, о котором Дулеб хотя и знал немного ещё в бытность свою возле Марии, приходившейся тёткой Берладнику (тот сидел тогда в Звенигороде), но с тех пор произошло множество перемен, поэтому, прежде чем вести подробную речь о Берладнике, нужно было доехать к нему.
И они наконец тронулись.
Ударили морозы. Воды схватило льдом, а тут налетели метели, насыпали на этот лёд снегу, и всё покрыто было уже и не льдом, а какой-то шершавой коркой, и реки лежали будто длинные, умершие навеки, серые гадюки, озера превратились в огромные опушки среди сосновых боров, а болота затвердели в равнины, по которым, опережая метели, носились по ночам табуны быстроногих волков, сверкая зловещими огнями своих глаз в безбрежности этой необъятной земли.
Исчезли словно бы навсегда звёзды с неба, не было и солнца, оно лишь иногда угадывалось в неясном свечении метели, и тогда казалось, что в этом месте с неба сыплется не снег, а жёлтый песок, который сыплется и сыплется на землю, больно ударяя по всему, что попадается у него на пути.
