Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
Княгиня уезжает из отеля, довольная собой. Это она, купив краски и кисти, вместе со своими друзьями, сопровождающими её в пути, за ночь сумели перекрасить мундиры. Она никогда не терпела неправды и лживого обмана, как бы судьба за это ни наказывала её. Почему же она должна была снести оскорбление её народа, её родной державы?
Как она ни скрывает своего имени, правда о ней бежит впереди экипажа. В Берлине король Фридрих Второй настойчиво приглашает её к себе. Она ссылается на своё инкогнито и на то, что этикет королевского двора запрещает частным лицам являться под чужими именами.
— Этикет — это чушь! Княгиню Дашкову я приму под каким угодно именем, — посылает к ней своих адъютантов король.
Король учтив. Он давно не имел такого умного собеседника, особенно среди женщин, которых он вообще не склонен боготворить за их ум. Но тут он второй раз делает исключение, принимая русскую гостью.
— Вы намерены встретиться с господами Дидро и Вольтером? — интересуется король. — Да, это гениальные философы, которым я сам многим обязан. С Вольтером, например, меня связывает личная дружба в течение многих лет. Одна переписка с ним способна заменить чтение многих сотен книг. Ваше сиятельство не будет возражать, если я сегодня же напишу моему фернейскому другу о вашем намерении его посетить? О, фернейский старец, украшение нашего просвещённого века, будет в великом восторге от встречи с такой умнейшей женщиной!
Она поражает каждого, кто с ней говорит, раскованностью и оригинальностью суждений, легко и просто, даже с каким-то присущим ей внутренним изяществом ломает веками сложившиеся неверные представления о её собственном отечестве.
В Вене, на обеде у австрийского канцлера Кауница, она вдруг не соглашается, казалось, с таким лестным для каждого русского замечанием, что Пётр Великий был первым создателем России. Это он сблизил Россию с Европой, а до этого якобы такой страны не знал никто.
— И вы в это верите? — возразила гостья. — Тогда вам в самом деле неизвестно, что ещё четыреста лет назад, когда к нам пришёл Батый, у нас стояли церкви, украшенные мозаикой, какой не знали многие европейские страны. Такая великая империя, имеющая нессякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет.
Лондон. Париж. Всюду новые знакомые, новые впечатления. Всюду приёмы на высоком уровне и умные разговоры. И всюду она настороже, — то, что она сегодня произнесёт здесь, в каком-нибудь салоне, где собираются знаменитости, через несколько дней станет известно в Петербурге.
Нет, она не собирается говорить ничего лишнего. И особенно того, что может выставить императрицу Екатерину Вторую в невыгодном свете. Напротив, каждое её слово о ней — восхищение её умом и её выдающимися талантами. То, что произошло между ними, это сугубо личное, и никто никогда не услышит от неё ни слова осуждения той, с кем они когда-то были душа в душу. Теперь же её цель — обратить внимание европейцев на те большие перемены, что становятся уделом её отечества. И во главе этих перемен — поистине просвещённая государыня.
Сколько дней и ночей, начиная почти что с детских лет, её сердечными, её самыми умными собеседниками были книги! И почти никогда — живые люди. Исключая конечно же Ивана Ивановича Шувалова, а затем великую княгиню, потом императрицу Екатерину Алексеевну. Только им она могла поверять свои мысли и чувства, навеянные прочитанным, только у них, если надо, испросить совета, как узнанное из книг применить в жизни. И вот пред нею те, кто сам сочинял эти книги, кто когда-то заронил в её ум и сердце свои величайшие открытия.
Пятидесятисемилетний Дидро очарован русской княгиней. И она — этим излучающим невиданный свет гением. Вот как они запишут свои впечатления друг о друге по самым свежим следам.
«Княгиня Дашкова — русская душой и телом... Она отнюдь не красавица, с открытым и высоким лбом, пухлыми щеками, глубоко сидящими глазами, не большими и не маленькими, с чёрными бровями и волосами, несколько приплюснутым носом, крупным ртом, крутой и прямой шеей, высокой грудью, полная — она далека от образа обольстительницы. Стан у неё неправильный, несколько сутулый. В её движениях много живости, но нет грации... Печальная жизнь отразилась на её внешности и расстроила здоровье. В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней».
И далее, самое, наверное, существенное для него, философа и писателя: «...Это серьёзный характер. По-французски она изъясняется совершенно свободно. Она не говорит всего, что думает, но то, о чём говорит, излагает просто, сильно и убедительно. Сердце её глубоко потрясено несчастиями, но в её образе мысли проявляются твёрдость, возвышенность, смелость и гордость. Она уважает справедливость и дорожит своим достоинством... Княгиня любит искусство и науки, она разбирается в людях и знает нужды своего отечества. Она горячо ненавидит деспотизм и любые проявления тирании. Она имела возможность близко узнать тех, кто стоит у власти, и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках современного правительства. Метко и справедливо раскрывает она достоинства и пороки новых учреждений...»
И — её впечатления о великом человеке: «Наши беседы начинались во время обеда и длились иногда до двух-трёх часов ночи... Добродетель и правда были двигателями всех его поступков, общественное благо было его страстной и постоянной целью...»
Уже позже, посетив Петербург по приглашению Екатерины Второй, Дени Дидро, обласканный ею, тем не менее, вероятно, многое узнал о судьбе своей давней парижской собеседницы. Она к тому времени уже вернулась домой, жила под Москвою, однако не имела возможности приехать повидаться вновь со своим великим знакомым. Она всё ещё продолжала и здесь, в отечестве, вести жизнь изгнанницы. И Дидро не мог не задуматься о её судьбе: «Вы спросите, в чём причина её опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради неё, государыня представила себе, на что она может отважиться против неё; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в Сенате, а может быть, она была возмущена тем, что у её подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..»
Екатерина Романовна тяжело переживала всё, что с нею сотворила судьба. Но переживала, стиснув зубы, ни словом, ни намёком не выдав своих чувств никому из посторонних. Знала, что всё может дойти до той, которая была когда-то другом? Во всяком случае была совершенно уверена в одном: сведения о том, как она будет вести себя за границею, непременно дойдут до Петербурга. Разве не так было с Шуваловым? Только всё, о чём говорили, что делали за рубежами отечества эти двое изгнанников, они делали не напоказ и не в угоду лишь той, что ревностно следила за ними из Петербурга. Вдали от отечества эти двое оставались и там такими, какими были всегда у себя дома, — честными, прямыми, служившими одной лишь добродетели.
Впрочем, княгиня Дашкова оставалась женщиною впечатлительной, чувственной, невзирая ни на что, верной своей ранней, ещё юношеской привязанности. И потому те, кто встречался с нею за границею, веря в её открытость, не могли не передать в своих письмах русской императрице о том прекрасном впечатлении, которое оставляла русская княгиня.
К примеру, Вольтер так описывал Екатерине Второй своё свидание с русской гостьей: «Прежде всего должен вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза её оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами».
Екатерина Романовна дважды оказывалась за пределами России, но только в 1782 году окончательно вернулась в Петербург. И вот тогда, спустя целых двадцать лет, она снова вошла в ряды сподвижников той, кому когда-то поклялась служить верой и правдой.
Поначалу ей показалось, что императрица шутит, предлагая ей возглавить Петербургскую академию наук. Но вскоре поняла: опала снята, и она оценена вновь по её истинным талантам.
Всех ошеломило, с каким достоинством она переступила порог Академии. Ломоносова уже давно не было, в храме науки — разброд; ни авторитетов, ни достойных исследований.
Когда-то один из самых известных академиков, Леонард Эйлер ослеп и давно в отставке. Но она делает так, что появляется с этим великим учёным в зале заседаний, ведя его под руку. Новый директор — под покровительством Науки...
