Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут
Остальная часть комнаты тонула в темноте. Тот на ноющих ногах двинулся в угол, воткнул свечу в кольцо на стене и рухнул рядом с гробом отца.
Теперь умолк даже звук его собственных шагов; едва слышное потрескивание свечи только подчёркивало глубокую, звенящую тишину. Тот сидел без движения, глядя на камень, который всё ещё скрывал от него отца. Он ждал, стремился и напрягал все свои чувства, чтобы ощутить присутствие чего-то живого. Оно должно было прийти.
Но не пришло.
Не веря себе, он поднялся на колени, тесно прижался к саркофагу и схватил его вытянутыми руками, словно было достаточно одного желания, чтобы камень рассыпался в прах. Но ответа не было. Он ничего не чувствовал. Только холодный камень под пальцами.
Он выпрямился и немного попятился, не сводя глаз с саркофага. Это был саркофаг его отца и никого другого. Но вдруг он пуст? Вдруг прах его отца вовсе не здесь? Он представил себе, что срывает тяжёлую крышку и яростно вламывается в золотой гроб...
Холодный пот выступил на его лбу; он закрыл лицо руками и привалился к камню. Нет, саркофаг не был пуст — он знал это. Если бы он мог сделать то, что видел в мечтах: отодвинуть крышку (что было под силу лишь четырём взрослым мужчинам) и как-то взломать гроб — он нашёл бы внутри тело отца, запеленутое в полотно. Он бы нашёл труп, только и всего. А потом смотрел бы на него, тщетно ждал и думал: «А он ли это?» Затем ему пришлось бы проникнуть сквозь полотно — через бесконечные витки пожелтевших от времени тряпок, окаменевших от высохших мазей и битума и проложенных амулетами — и даже сквозь высохшее нераспознаваемое вещество, которое было такой же плотью, как мумия человеком. А в самом конце, молча сидя среди жалких остатков, нашёл бы он то, что искал?
Нет. Он бы не нашёл ничего, кроме тряпок и костей. Его отца здесь не было.
«Тогда где же он?» — вопросил темноту Тот.
Он поднял голову и посмотрел на кучку предметов в ногах гроба. То были сокровища его отца. Он быстро поднимал их одно за другим, подносил к глазам и медленно клал на место. Эти вещи для его отца ничего не значили: ни одна из них не хранила такого отпечатка его личности, как хранил облик хозяина лук старого царя; ничто не говорило о том, что эти вещи использовали и любили. Отец носил эти сандалии, эти драгоценные камни, но без привязанности к ним — так же, как носил корону. И так же он носил своё тело — не любя — и оставил его пустым, когда ушёл. Его здесь не было.
Здесь не было никого, кроме его сына.
Тот сидел неподвижно, наблюдая за игрой света и тени на стене. Тишина начинала медленно угнетать его; с каждым мгновением комната казалась всё более зловещей. Воздух был холодным и спёртым; здесь пахло мёртвыми цветами, натроном и смертью, но всё перебивала вонь горячего сала, которая подобала этому месту не больше, чем мигающее пламя свечи, колебавшееся от его дыхания. Прикосновение грубой, зернистой поверхности камня раздражало; Тот с трудом оторвал от саркофага и вновь уронил кисти рук.
Он был здесь нежеланным. Ему так не терпелось вторгнуться сюда... Наконец он здесь. И что же?
Он поднялся и уставился на саркофаг, ощущая только своё дыхание и не желая смотреть по сторонам. На каменном полу рядом с его ногой виднелось засохшее коричневое пятно — след последнего возлияния, которое жрецы совершили в честь Ка отца до того, как оставить его в этой гробнице семь лет назад. Семь лет назад... семь лет назад. Теперь он знал то, что хотел ему сказать Яхмос. А если бы Яхмос успел? Внезапно Тот вдруг невольно вообразил, как могла бы повернуться его жизнь. «Теперь я был бы в Кадеше, — подумал он. — Я бы никогда не вернулся в храм, никогда, никогда бы не поверил ни единому её слову... но Яхмос был не в состоянии говорить. На его грудь легла убийственная, неотвратимая рука — рука бога, рука судьбы. Какого бога? Амона?» Думая об Амоне, он каждый раз представлял себе руку жреца, натягивающую бычий повод, и ноги жрецов, несущих шатающуюся барку. В Вавилоне судьбой людей распоряжался Мардук. А в Египте?
Тот заставил себя обернуться и тотчас предстал перед красовавшимся на стене грозным собранием. Комната казалась наполненной богами с внушающими священный страх коронами, птичьими или звериными профилями и длинными сердитыми глазами. Осирис, окаменевший в своих смертных пеленах, сидел на троне, остальные стояли у весов — пёс Анубис, Тот с головой ибиса и тюфячком писца, Гор с носом в виде птичьего клюва. Приземистый Пожиратель с пастью крокодила злобно ждал, сидя на стрелке между чашами весов. А на чашах лежали два хрупких, невесомых маленьких предмета — сердце и стоящее на кончике перо.
Шёл суд над человеческим сердцем. Эти фигуры говорили о том, от чего в конечном счёте зависит судьба человека. Гипотеза, аллегория, боги были чисто египетскими; Мардуку здесь не было места. Тот отдал себя в руки именно этих богов. Он стоял с пересохшим ртом и всё ещё ждал какой-то команды.
Но ничто не происходило.
Постепенно он начинал понимать, что и не произойдёт: тут некому было приказывать. Маат была сказкой, бог Ану отказывался говорить, саркофаг обманул его. Как и эти боги на стенах...
Тот посмотрел на них, и его глаза медленно расширились.
...на стенах гробницы. Значит, они тоже были мертвы. Даже меньше, чем мертвы, поскольку были всего лишь мазком краски на скале и отражали человеческие страхи. Он был здесь совершенно одинок.
Его одиночество проявлялось медленно и мучительно. Он ощущал пустоту ущелья наверху, всю массу нависшего над ним камня, мизерность собственного тела, оказавшегося в самом тайном и заброшенном месте в мире и отчаянно одинокого. Из этого следовало, что в конечном счёте человек ни от кого не зависит и не имеет ничего, кроме себя самого.
Тот испытал тошнотворное, головокружительное ощущение, что катится в пропасть.
Это ошеломило его, как внезапное пробуждение. Вдруг всё внутри взбунтовалось. Затлевший было гнев моментально вспыхнул ярким пламенем и опалил каждую клеточку его тела. Тот не понимал, что случилось, но яростно бунтовал против сладко манящей пропасти и оказывал слепое, нерассуждающее сопротивление. Он слышал собственный неистовый крик, который отдавался в комнате зловещим эхом. «Нет, нет, нет, нет, никогда!» — кричал он и отчаянно колотил нарисованные фигуры. Опомнившись, он с удивлением посмотрел на свои окровавленные кулаки, а затем стал изучать мельчайшие детали изображений. Ему были знакомы не только форма и размер каждой фигуры, но даже каждая мозоль на их ладонях, каждый падающий на спину волос. Но никогда доселе он не думал над тем, какое тепло согревает их, какая сила заставляет их двигаться, какая тайна позволяет им жить. Теперь он над этим задумался. Испуганный взгляд Тота двинулся по его правой ладони к нежной плоти запястья; там пульсировала изогнутая голубая жилка, явственно видная и таинственная.
— Кто здесь? — прошептал он.
Никого, только некто по имени Тот.
Я — только некто по имени Майет, но я не никто.
«Я тоже не никто, — подумал он. — Я есть я».
Он вытянул руку, согнул её, сжал в кулак и потёр о другой кулак. Это была рука смертного, состоявшая из кости и плоти — непостоянная, уязвимая, готовая вскоре рассыпаться в прах, — но ничего другого он не имел. Что ж, так тому и быть. Подняв голову, он вызывающе посмотрел на стену, затем шагнул вперёд и ударил изображение кулаком.
Пламя вспыхнуло и заколебалось; однако он мог поклясться, что за миг до того, как наступила темнота, одна из чаш весов резко подпрыгнула. Он услышал лязг металла, но тот донёсся со стены над саркофагом — свеча догорела и выпала из кольца на пол, погрузив комнату во тьму.
Несколько мгновений назад он решил бы, что это знак, ответ, приказ. Но сейчас Тот воспринял его по-другому; ему помогли собственные руки, Руки Судьбы. Он вслепую двинулся к двери.
Однако найти её оказалось не так-то просто; Тот долго всматривался в звенящую темноту, пока его пальцы не нащупали воздух, а ноги не споткнулись о ступеньку. Но он согласился бы искать и дольше и искал бы решительно и без устали. Растопырив руки и коснувшись обеих стен, он шагнул по лестнице. Путь до верхней двери казался бесконечным, но чем выше он поднимался, тем быстрее двигался и тем увереннее себя чувствовал. Бедра болели от напряжения, однако сила духа, которой он преисполнился, просачивалась в мышцы, наполняла грудь, гудела в каждом нерве.
Серое пятно наверху постепенно становилось бледнее, приближалось, обретало очертания и, наконец, превратилось в дверной проем. На лестницу пробивался луч света; он различал последние десять ступенек. Преодолев их, Тот вырвался наружу.
Его обдал свежий, живительный утренний воздух и смыл прочь затхлый запах гробницы. Опьянев от свободы, он преодолел лощину и поднялся по проходу, чувствуя себя так, словно час назад проделал этот путь в цепях, а теперь был свободен.
