Александр Артищев - Гибель Византии
Мехмед вздрогнул. Об этой смерти он был хорошо наслышан.
— В разгар боя с сербами, — продолжал Шахаббедин, — один из гяуров, прикинувшись перебежчиком……
— …..перебежчиком, мой повелитель! — перебил он самого себя и значительно вытянул палец к потолку.
— Так вот, господин, — евнух чуть ли не захлебывался в словах. — Обманом приблизившись к престолу, этот серб выхватил спрятанный на груди кинжал и насмерть заколол не в меру доверчивого султана!
Мехмед протрезвел окончательно.
— Да, ты прав, всё было именно так, — угрюмо произнёс он.
— Как можем мы знать, не задумал ли этот гяур подобное злодеяние? Ведь, вспомни, завтра ты поведешь войска в решающий бой! Но если бесценному твоему здоровью будет нанесен ущерб (да вырвет Аллах мой грешный язык!), кто возглавит твои полки? Визирь, который только и мечтает распустить по домам солдат великой армии? Или бейлер-беи, которые во всём с ним заодно? Я знаю, тебя, воина по духу и по крови, опасность не может устрашить. Но, мой повелитель, ты рискуешь не только собой! Впустив к себе этого человека, ты рискуешь славой и мощью всего султаната, который без твоей направляющей воли рассыплется, как постройка из песка!
Мехмед вскочил и взволнованно заходил по подушкам.
— Да, это так! Но…. не могу же я прогнать человека, который может и принесет мне бескровную победу. И только потому, что его глаза не приглянулись главному евнуху! — недовольно бормотал он.
— Если ты не желаешь посредника между вами, впусти его, господин, впусти. Но молю, окружи гяура кольцом стражников и не подпускай к себе ни на шаг.
— Так я и поступлю. И еще одно: чтобы полностью успокоить твое сердце, Шахаббедин, я повелеваю тебе принести мою любимую кольчугу из дамасской стали и облачить меня в нее.
— Мой господин! Никто не может сравниться с тобой в умении одаривать счастьем своих слуг! — евнух склонился в глубоком поклоне.
— Зачем ты пришел?
Перебежчик оторвал голову от пола. Левая часть его лица была покрыта полосами плохо стёртой крови из глубокой ссадины на лбу — ссадины, которую он сам себе нанес перед приходом в османский лагерь.
— Прости меня, о султан, — он с трудом, как бы пробуя на язык, подбирал слова, хотя турецкую речь знал в совершенстве.
— Мои братья там, — он указал в сторону города, — они хотят мира. Они не любят воевать. Они любят свои семьи, они любят иметь деньги. Они любят жить. Они посылают меня к султану сказать: «Мы отворяем ворота султану, а он за это оставляет нас в покое».
Мехмед переглянулся с Шахаббедином и с вызванным в шатёр Саруджа-пашой.
— Как они собираются сделать это?
Византиец открыл было рот для ответа, но вдруг его лицо исказилось и он схватился за левое плечо.
— Рука болит, — пояснил он и оперся о пол здоровой рукой.
— Можешь встать, — разрешил султан.
И обратившись к смотрителю гарема, вполголоса произнес:
— Это не убийца. Видишь, рана настоящая и он едва держится на ногах.
— Но, мой господин, — так же вполголоса отвечал евнух, — у него телосложение бойца, а не мирного жителя.
Мехмед недоверчиво хмыкнул.
— Пусть я ошибаюсь, господин. Но умоляю, держись настороже!
Византиец поднялся с колен и знаками показал, что у него пересохло в горле. Саруджа-паша, презрительно морщась, приказал одному из слуг наполнить чашу вином и поднести ее горожанину. Евнух пристально смотрел на перебежчика. Показалось ли ему или на самом деле гяур стоит уже чуть ближе, чем находился прежде?
Не успел стражник приблизиться к византийцу, как тот, едва не упав, сделал два шага навстречу, подхватил чашу с вином и провозгласив здравицу в честь султана, одним духом опорожнил ее. Шахаббедин отметил про себя, что перебежчик на место так и не вернулся.
Алексий, в свою очередь, из-за края чаши окинул шатер быстрым взглядом. На расстоянии пяти шагов от него стояло полукругом шестеро рослых широкоплечих стражей. С каждого края ложа султана расположилось по двое воинов. Еще двое — за его спиной. Итого — двенадцать. По левую сторону от Мехмеда стоит начальник охраны, тот самый, который приказывал обыскать его; по другую сторону — двое сановников, один из которых, судя по его дряблому безволосому лицу — евнух. До самого Мехмеда не менее пятнадцати шагов. С помощью ухищрений удалось немного сократить это расстояние, но все равно, шансы на успех ещё были очень малы.
Ступни Алексия вновь задвигались по ковру, как бы в поисках надёжной опоры.
— Ты не ответил на вопрос султана! — рявкнул Саруджа-паша.
— О, прости, господин! Как только мои друзья перебьют стражу, они дадут знак. Слуги султана пойдут и возьмут спящий город.
— Какой знак? — возбуждённо спросил Мехмед.
Алексий сделал шаг вперед и поклонился.
— Великий султан оставит им и их семьям свободу? Прикажет не трогать их дома?
— Да, да, — Мехмед дрожал от нетерпения. — Их пальцем никто не посмеет тронуть.
— Они помажут свои двери белой краской, чтобы воины султана не могли ошибиться.
— Довольно торговаться, гяур! — в бешенстве заорал Саруджа-паша. — Или ты сам называешь условный знак, или это выпытает из тебя палач!
— Зачем палач? Палача не надо! — византиец в притворном ужасе замотал головой. — Я всё скажу! Они должны зажечь на башне большой огонь.
Султан шевельнулся. Алексий уловил слабое, еле слышное позвякивание. Бес его побери! У него под халатом кольчуга. Значит, надо подобраться ближе, чтобы бить наверняка, в голову.
Мехмед в свою очередь не сводил глаз с перебежчика. Смутное воспоминание не оставляло его: без сомнения, он уже где-то видел этого человека.
— Но прежде воины султана должны подойти к самой стене, чтобы сразу войти в город. Моих друзей мало, они долго не удержат открытые ворота.
— А теперь ответь, — Мехмед приподнялся на ложе. — Где я мог видеть твое лицо.
— Мое лицо? — Алексий удивленно закрутил головой. — Я не знаю, о великий.
— Так, так, — Мехмед усиленно тер лоб. — Ты когда-то уже стоял передо мной….
«Проклятье! Сейчас этот змееныш вспомнит моё прошлогоднее посольство….»
И, хотя расстояние все еще оставалось немалым, а стража была начеку, Алексий решил попытать счастья.
— Господин, он приближается! — завопил смотритель гарема.
Алексий резко вытянул руки вперед и стукнул запястьями друг о друга. Послышался щелчок. Прорвав рукава, из умело замаскированных, прикреплённых к предплечьям пластин вылетели, выброшенные пружинами, два стальных клинка, каждый в пол-локтя длиной.
— Ай-яй! Беги, господин! — в ужасе заголосил Шахаббедин, мячиком откатываясь в угол шатра.
Византиец большими скачками мчался к султану; занесенные вверх клинки казались продолжением его рук. Оторопевшая поначалу стража лишь в последнее мгновение успела преградить ему путь. Послышались звуки сшибающихся тел, хриплые крики, брань. Один из стражников свалился на пол с разрубленным черепом, другой в толчее напоролся на копьё товарища. Еще один рухнул на колени и истошно вопя, пополз по ковру, прижимая к себе обрубок руки, из которого струей хлестала кровь.
Улуг-бей, скособочившись, рвал рукоять сабли, непостижимым образом застрявшей в ножнах. Выскочивший за дверь Саруджа-паша заполошно махал руками и громко сзывал на помощь янычар.
За это время Мехмед так и не сдвинулся с места. Он оцепенел от ужаса, не в силах был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Широко раскрытыми, остекленевшими глазами он смотрел на образовавшийся у самых его ног клубок из переплетенных человеческих тел, живую многоголовую и многорукую массу, рычащую, воющую, хрипящую, брызгающую вокруг каплями крови.
Вовнутрь шатра, в суматохе и толчее, врывались янычары из наружной охраны. Не в силах разобрать, где свой, а где враг, зная лишь, что их повелителю угрожает опасность, они набрасывались на крутящийся вблизи самого ложа султана людской водоворот и рубили всех подряд своими кривыми ятаганами.
Мехмед с трудом открыл рот. Он хотел закричать, чтобы его немедленно окружили кольцом и отвели в безопасное место. Но из горла, сдавленного спазмом, вылетали лишь глухие, невнятные звуки.
Клубок сцепившихся воинов внезапно распался и прямо перед султаном выросла фигура подосланного византийцами убийцы. В его облике не многое оставалось от человеческого — по исколотому, иссеченному саблями телу струями бежала кровь; вместо лица блестела как бы лишенная кожи сплошная красная маска. Посреди которой страшным голубым огнем, огнем боевого безумия, полыхали два широко раскрытых глаза. Не издав ни единого звука, византиец стремительно и плавно, как жрец во время жертвоприношения, воздел над ним руки с торчащими из рукавов окровавленными клинками. Мехмед вскрикнул и без чувств повалился на подушки.
Это спасло ему жизнь: один из клинков пронзил воздух в том самом месте, где за мгновение до того находилась его голова, другой, хотя и распорол халат и кольчугу на груди, но, ослабленный броней, оставил на теле лишь небольшую ссадину. В тот же миг одна из рук Алексия отвалилась, отсеченная саблей Улуг-бея, на другой повис подскочивший сбоку янычар.
