Генрик Сенкевич - Повести и рассказы
Прошел час, другой. Из паровоза летели миллионы искр и скрещивались в темноте с огненными полосками и змейками. Бартек долго не мог заснуть. Как искры в воздухе, в голове его мелькали мысли о войне и о Магде, о Гнетове, французах и немцах. Ему казалось, что если бы он и захотел, все равно не мог бы подняться с лавки, на которой сидел. Наконец он забылся в нездоровом полусне. И тотчас же на него толпой налетели видения: сначала он увидел, как его Лыска грызется с Войтековым Бурым, так что шерсть летит клочьями. Он схватился было за палку, чтобы их разнять, но вдруг видит уже другое: сидит возле Магды француз, черный, как мать-земля, а Магда довольна — смеется, скалит зубы. Другие французы насмехаются над Бартеком и показывают на него пальцами... Это, верно, паровоз тарахтит, а ему кажется — французы кричат: «Магда! Магда! Магда! Магда!» Бартек орет: «Заткните глотки, разбойники, пустите бабу!» А они: «Магда! Магда! Магда!» Лыска с Бурым заливаются, все Гнетово кричит: «Не давай бабу!» А он... Связан он, что ли? Он ринулся, рванул, веревки лопнули. Бартек схватил француза за чуб и вдруг...
Вдруг он чувствует сильную боль, как будто его кто ударил изо всей мочи. Бартек просыпается и вскакивает на ноги. Весь вагон проснулся, все спрашивают, что случилось. Оказывается, бедняга Бартек во сне схватил за бороду унтер-офицера. Теперь он стоит, вытянувшись в струнку, и держит под козырек, а унтер размахивает руками и кричит, как бесноватый:
— Ach, Sie dummes Vieh aus dor Polakej! Hau' ich dem Lum-mel die Fresse, das ihm die Zahne sektionenweise ans dem Maui faerausfliegen werden![78]
Унтер просто хрипит от бешенства, а Бартек все стоит, прижав пальцы к виску. Солдаты кусают губы, чтобы не рассмеяться, так как боятся унтер офицера, с уст которого еще слетают последние громы:
— Em polnischer Oclise! Oclise aus Podolien![79]
Наконец все стихает. Бартек садится на прежнее место. Он чувствует, что щеки его начинают пухнуть, а паровоз, как назло, твердит свое: «Магда! Магда! Магда!»
Бартеку становится очень тоскливо.
III
Утро. Рассеянный бледный свет падает на сонные, измученные лица. На скамьях вповалку спят солдаты: одни — свесив голову на грудь, другие — запрокинув назад. Встает заря и заливает розовым сиянием весь мир. Прохладно и свежо. Солдаты просыпаются. Лучезарное утро вырывает из тумана и мрака какую-то неведомую им страну! Эх! Где-то теперь Гнетово, где Большая и Малая Кривда, где Убогово? Тут уж чужбина и все по-другому. Кругом пригорки, поросшие дубняком; в долинах — дома, крытые красной черепицей с черными балками на белых стенах, увитых виноградом,— красивые, как господские усадьбы. Кое-где костелы с остроконечными колокольнями, кое-где высокие фабричные трубы с клубами розового дыма. Зато народ кишмя кишит, как в муравейнике, то и дело мелькают деревни и города. Поезд, не останавливаясь, проносится мимо множества маленьких станций. Должно быть, что-то случилось: повсюду толпы. Солнце медленно выходит из-за гор, и мужики один за другим начинают вслух молиться. Их примеру следуют остальные; первые лучи солнца освещают мужицкие молитвенно сосредоточенные лица.
Тем временем поезд останавливается на большой станции. Тотчас его окружает толпа народу: получены с поля сражения вести. Победа! Победа! Депеша пришла несколько часов назад. Все ждали поражения, а когда их разбудили хорошей вестью, радости не было конца. Вскочив с постели, полуодетые люди выбегали из домов и спешили на станцию. Кое-где на крышах уже развеваются флаги, все машут платками. В вагоны приносят пиво, табак, сигары. Возбуждение неописуемое, лица сияют. «Wacht аm Rhein» — словно буря ревет... Все плачут, обнимаются от радости. Unser[80] Фриц разбил врага наголову! Взяты орудия, знамена! В порыве великодушия толпа отдает солдатам все, что у нее есть. Солдаты подбадриваются и тоже начинают петь. Вагоны содрогаются от сильных мужских голосов, а толпа с удивлением слушает непонятные слова песни. Гнетовцы поют: «Бартек, ты мой Бартек, ох, не теряй надежды!» «Die Polen, die Polen!»[81] — как бы поясняя, повторяет толпа и теснится к вагонам, восторгаясь осанкой солдат и поддерживая собственное веселье анекдотами о невероятной храбрости этих польских полков.
Щеки у Бартека распухли, что при его рыжих усах, выпученных глазах и огромной костлявой фигуре делает его особенно страшным. На него глядят как на редкостного зверя. «Вот какие защитники у немцев! Уж этот задаст французам!» Бартек довольно ухмыляется: он тоже рад, что французов поколотили. Теперь, по крайней мере, не придут они в Гнетово, не собьют с толку Магду, не заберут его землю. Бартек улыбается, но тогда лицо у него еще сильнее болит; он морщится от боли и кажется действительно страшным. Зато ест он с аппетитом гомеровского героя. Гороховая колбаса и кружки пива исчезают в его глотке, как в пропасти. Ему дают сигары, пфенниги — он все берет.
— А ничего, добрый народ эта немчура,— говорит он Войтеку и через минуту прибавляет: — А французов-то, вот видишь, побили!
Однако скептический Войтек омрачает его радость. Войтек прорицает, как Кассандра:
— Французы всегда так: наперед дадут себя поколотить, чтобы сбить с толку, а потом как возьмутся, так только щепки полетят.
Войтек не знает ни того, что его мнение разделяет добрая половина Европы, ни тем более того, что вся Европа ошибается вместе с ним.
Едут дальше. Все дома, насколько хватает глаз, увешаны флагами. На некоторых станциях гнетовцы долго простаивают, потому что везде полно поездов. Войска со всех сторон немецкой земли спешат на подмогу своим победоносным братьям. Поезда украшены зелеными ветками. Уланы насаживают на пики букетики цветов, которые им поднесли по дороге. Большинство уланов — поляки. Слышно, как они громко переговариваются в вагонах, окликают друг друга:
— Как живете, братки? Куда бог несет?
А то из поезда, несущегося по соседним путям, грянет знакомая песня:
В Сандомире с краю хата,
Кличет панночка солдата...
Тотчас Бартек с товарищами подхватывает на лету:
Не зайдешь ли на часочек?
Я не съем тебя, дружочек.
Насколько все тосковали, уезжая из Гнетова, настолько теперь преисполнились бодрости и воодушевления. Однако первый поезд, прибывший из Франции с первыми ранеными, сразу портит настроение. Он останавливается в Дейце и долго стоит, пропуская тех, что спешат на поле битвы. Но, чтобы всем перебраться через кельнский мост, нужно несколько часов. Бартек бежит вместе с другими поглядеть на больных и раненых. Одни едут в закрытых вагонах, другим не хватило места, и они лежат в открытых; этих хорошо видно. При первом же взгляде на них геройский дух Вартена улетучивается.
— Войтек, поди сюда! — кричит он в ужасе. — Смотри, сколько народу француз перепортил!
И в самом деле, есть на что посмотреть! Лица измучены и бледны; многие почернели от пороха или боли, залиты кровью. На возгласы всеобщей радости они отвечают лишь стонами. Иные проклинают войну, французов и немцев. Запекшиеся, почерневшие губы поминутно просят воды; воспаленные глаза почти безумны. И тут же, среди раненых, застывшие лица умирающих — иногда спокойные, с синими кругами у глаз, иногда искаженные судорогой, с испуганными глазами и оскаленными зубами.
Бартек впервые видит кровавые плоды войны. В голове его снова все путается; он стоит в толпе, разинув рот, и смотрит как одурелый; его толкают со всех сторон, наконец жандарм дает ему прикладом но шее. Бартек ищет глазами Войтека и, найдя его, говорит:
— Войтек! Да что же это, боже!
— Так будет и с тобой.
— Господи Иисусе, пресвятая богородица! И как же это люди убивают друг друга! Да если какой мужик поколотит другого, жандарм потащит его в суд, а там ему нагорит!
— Ну а теперь тот выходит лучше, кто больше народу перепортит. А ты, дурак, думал, здесь будут холостыми зарядами стрелять, как на маневрах, или по мишеням, а не по живым людям?
Тут сразу сказалась разница между теорией и практикой. Наш Бартек ведь был солдатом, ходил на маневры и ученья, стрелял сам и знал, что для того и война, чтобы людей убивать, но теперь, когда он увидел кровь раненых и ощутил уже войны, ему стало так нехорошо, так тошно, что он едва на ногах устоял. И он снова проникся уважением к французам, которое уменьшилось, лишь когда они добрались из Дейца в Кельн. На центральном вокзале они увидели первых пленных. Их окружала огромная толпа, народ и солдаты смотрели на пленных с гордостью, но еще без ненависти. Пробивая себе дорогу локтями, Бартек протиснулся вперед, взглянул на вагон и изумился.
В вагоне, как сельдей в бочке, набилось французских пехотинцев — маленьких, тощих, грязных, в рваных шинелях. Многие протягивали руки за скудным подаянием, которым их оделяла толпа, поскольку стража этому не препятствовала. Бартек со слов Войтека составил себе о них совсем другое представление. Душа его покинула пятки и вернулась на свое место. Он оглянулся, нет ли поблизости Войтека. Войтек стоял рядом.
