Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

В храме давно были?

—

Намедни, — в голос ответили хозяева настороженно.

—

Я вот и исповедовалась, и до причастия батюшка допустил, а Кузьму моего так нет, — тут же открыла семейные секреты хозяйка дома.

—

От чего же так? — напуская на себя строгость, глянул в мужнину сторону Аввакум.

—

Пил поскольку на прошлой неделе, — торопливо сообщила его супруга, видно, ожидая поддержки со стороны протопопа.

—

В праздник пил или по иной причине? — привычно входил в свои обязанности тот.

—

В праздник, а то как же. — Кузьма даже перекрестился для верности. — У ямщика Митьки дочка родилась, вот меня крестным и позвали.

—

Как нарекли? — спросил у него Аввакум, хотя, по правде сказать, ему совершенно не было никакого дела до дочери какого-то Митьки, а тем более — пил ли с ним Кузьма. Но и промолчать он не мог, поскольку привык всегда и везде вникать во все тонкости происходящего, пусть даже они его и вовсе не касались. Так и сейчас он решил преподать Кузьме урок, да так, чтоб тот запомнил его надолго, коль тому подвернулся случай.

—

Батюшка нарек Пелагеей, — чистосердечно признался тот, бесстрашно вытаращив глаза на Аввакума и не ожидая никакого подвоха с его стороны.

—

Это в честь мученицы Пелагеи, которую собственная мать сожгла? Или в честь преподобной отшельницы? — поинтересовался Аввакум, чем озадачил и без того сбитого с толку стоящего посреди горницы Кузьму.

—

Да я и не спросил, в честь кого имя младенцу дадено, — смущенно ответил тот. — Не все ли одно, главное, что теперь будет с именем жить.

—

А молитвенной помощи родители у кого просить будут? У двух сразу, или как?

—

Мне они о том ничего не говорили…

—

Да как же ты, крестный отец называется, не уразумел, кому сам молиться станешь! Грех, грех наипервейший, когда забываешь, кому молитву творишь. Так можно Гоге и Могоге молиться, а думать, будто бы к святому угоднику обращаешься. Узнай непременно…

—

Прямо сейчас пойти узнать? — поскреб в затылке Кузьма, который, судя по всему, и впрямь почувствовал себя великим грешником и, по своему обычаю, не смел перечить кому бы то ни было, а уж батюшке — тем более.

—

Утром узнаешь и мне расскажешь, — остановил его Аввакум, когда тот уже рванулся, чтоб одеться и под удобным предлогом сбежать из дому, пока Аввакум совсем его не застращал.

—

А пьянствовал зачем? — продолжил допекать того вполне освоившийся в чужом доме гость. — Разве не знаешь, что ждет тебя на том свете за неумеренное возлияние?

—

Да мы и выпили всего чуток, с полведра браги, — откровенно признался Кузьма. — Митька еще предлагал, только за мной баба моя пришла, домой увела. Да я обо всем том на исповеди отцу Вадиму покаялся, — вспомнил вдруг он радостно, — а он велел дома пять раз «Отче наш прочесть».

—

Прочел? — строго сдвинул брови Аввакум.

—

Не успел, батюшка… работы много было, а как в дом зашел, так и спать бухнулся, не до молитв…

—

Ах ты, песий сын! — всерьез вспылил Аввакум. — Не до молитв ему! Нет, ты слышала? — обратился к хозяйке. — Сам согрешил, а каяться не желает.

—

Я же уже батюшке нашему, Вадиму, покаялся, — канючил со своего места Кузьма, который уже был не рад незваному гостю и чувствовал себя, словно грешник в аду.

—

Грош цена такому покаянию, когда возложенный на тебя обет не исполнил. Становись на колени и читай пять раз по десять молитву. Да читай вразумительно и гласно, чтоб каждое слово слышно было, а я считать стану.

Хозяйка всплеснула руками и тихо попятилась, не смея заступиться за мужа. А Кузьма, как овца перед закланием, покорно опустился на колени, перекрестился и принялся что-то бубнить себе под нос. Аввакум некоторое время слушал его, потом, не выдержав, вскочил, подошел ближе и изо всех сил дернул того за волосы.

—

Не годится так, ни словечка не понятно! Ты кому молишься?!

—

Господу Богу, — глянул на него с колен Кузьма.

—

Думаешь, Богу мурлыканье твое легко разобрать будет? Истово читай, как положено, а то не полсотни раз, а пять сотен читать придется!

—

За что, батюшка? — взмолился кающийся, который не смел перечить возвышавшемуся над ним протопопу. — Мне всего-то сказано было пять разочков молитву прочесть, а тут вон сколько, легко и со счету сбиться. Я же не дальше дюжины счесть могу…

—

Ничего, а я зачем? Не впервой, не собьюсь, а ты читай, читай, покудова не остановлю.

Аввакум так сосредоточился на покорно стоявшем на коленях Кузьме, что не заметил, как хозяйка, накинув на себя верхнюю одежду, выскользнула из дома и пошла в хлев к скотине, опасаясь, как бы ее не поставили рядом с мужем за какие-то там грехи. Она пробыла там почти до самого утра, а когда решилась вернуться обратно, то, едва открыв дверь, услышала зычный протопопов голос:

—… еще, еще читай, пока сам не почуешь, как грех весь без остатка из тебя вышел…

Кузьма осипшим голосом чего-то отвечал, но разобрать его бормотание было невозможно, и жена его, минуя горницу, пробралась на вторую половину дома, где не спали разбуженные громкими криками ночного гостя дети. Увидев мать, они испуганно потянулись к ней, а она поднесла палец к губам и прошептала:

—

Не шумите, не мешайте отцу молитву творить, а то батюшка и вас рядом поставит, не посмотрит, что малы еще…

Дети и не думали шуметь и сидели, замерев, словно понимали, какая угроза исходит из соседней комнаты, где незнакомый человек за что-то громко кричал на их отца.

Аввакум покинул дом Кузьмы Степанова, лишь когда совсем рассвело. Не удовлетворенный его вынужденным покаянием, он на прощанье произнес:

—

В следующий раз, как снова выпивать вздумаешь, так и знай, тут же к тебе заявлюсь. И с вечера до утра слушать стану молитвы твои. Все понял?

Кузьма обессиленно кивнул и со вздохом облегчения проводил взглядом протопопа. Затем, тяжело пыхтя, с трудом поднялся с колен, на которых простоял чуть не всю ночь, растер их ладонями и полез за печку. Вынул оттуда большую глиняную корчагу, в которой у него стояла припасенная на всякий случай брага, нацедил полную кружку, шумно опрокинул ее в себя и произнес, ни к кому не обращаясь:

—

Накось, выкуси! Придешь ты снова, так я тебя на порог не пущу, а тем более ни в жизнь не признаюсь, пил или нет! Мой грех, мне его и отмаливать. А ты, батюшка, лучше свои грехи посчитай, у тебя их, небось, не меньше моего будет. — И он погрозил кулаком в окно, но, испугавшись, словно Аввакум мог его увидеть с улицы, спрятал руку за спину, вздохнул и зачем-то развел руками, а потом, недолго постояв на месте, поплелся досыпать, резонно решив, что в этот день он уже не работник.

Утром заснеженная улочка показалась Аввакуму совсем иной и более приветливой, нежели ночью. Возле его дома на снегу виднелись многочисленные следы сапог и конских копыт. Он понял, что ожидавшие его люди пробыли возле ворот достаточно долго и уехали только под утро. Осторожно ступая, он вошел в дом, где его встретила заплаканная Анастасия Марковна и сходу бросилась на шею, всхлипывая и непрестанно повторяя:

—

Живой, голубь ты мой! Живой…

—

Да живехонек, живехонек, — отстраняясь от жены, ответил Аввакум и поинтересовался: — Долго ждали эти-то?

—

Тарабанили, почитай, до самого утра. Ох уж страху-то я натерпелась, думала, что схватили тебя и с собой увезли. Они же кричали, будто хотят тебя на реку свести и в проруби утопить.