Автор неизвестен - Аспазия
Бывший торговец лентами из Галимоса, не обратил на это никакого внимания и продолжал:
— Я считаю себя человеком опытным в политических делах. Пятнадцать лет тому назад, я был на Пниксе в числе тех, которые решили постройку Парфенона, которые дали согласие на плату жалованья судьям и на устройство театральных представлений. Я всегда исполнял свой гражданский долг, всегда заботился о благоденствии страны и теперь говорю вам, что пелопонесцы — не овцы и не бараны, которых мог остричь торговец кожами Клеон. Если оба сына Перикла умерли от чумы, то несчастного, бездетного отца следует пожалеть, а не преследовать за это, как за преступление.
— Довольно о Перикле, — перебил торговца лентами, раздосадованный Памфил, — мы не хотим больше слышать о Перикле — он никуда не годится. Говорят, он болен, нам не нужен больной человек?
— Берегись, Памфил! — вскричал торговец. — Ты знаешь пословицу: «самое лучшее лекарство для льва — растерзать обезьяну».
— Как ты смеешь говорить мне это! — вскричал Памфил, поднимая кулак, чтобы ударить своего противника.
— Подойди-ка поближе, — крикнул продавец из Галимоса, — я вырву у тебя язык из глотки.
При этих словах Памфил испуганно ускользнул от прикосновений зараженного.
— Назад! — крикнул он. — Назад! Не осмеливайся прикасаться своей зачумленной рукой к телу афинского гражданина. Назад, злодей! Назад, презреннейший из людей!
— Отчего же? — со злобной гримасой вскричал торговец из Галимоса. Тебе, может быть, придется перенести мое прикосновение. Я надеюсь зацепить крюком еще не одну дюжину таких молодцов, как ты. Что же касается остального, то мы хорошо сделали, что сменили Перикла, чтобы он видел, что мы можем его сменить, когда захотим. Но после того, как мы ему это показали, самое лучшее, что мы можем сделать, это снова его избрать, снова доверить ему флот, так как мы не можем обойтись без него. Повторяю вам, у нас нет никого подобного ему, и еще не всякий тот герой, у кого звонкая глотка.
Как ни был дик вид торговца из Галимоса, но его слова подавляли своей логикой. Действительно, кто только мог в Афинах желать войны, тот должен был желать Перикла.
Потидайя, наконец, пала и надежды снова возродились. Настроение впечатлительных афинян быстро изменилось. На следующий день они устремились на Пникс, где Периклу были возвращены все должности и почести.
Они думали, что он все еще прежний Перикл, но они ошибались.
Софокл первый принес своему другу известие о новом решении народа.
— Афиняне все возвратили тебе обратно, — сказал поэт, поздравляя Перикла.
— Все, — с горькой улыбкой повторил Перикл, — все… кроме веры в них, в счастье Афин и в меня самого. Да, Диопит торжествует, — продолжал он, — хотя, по-видимому, он снова поражен. В действительности же поражены Афины. Ближайшей своей цели Диопит, конечно, не достиг, но то, что он и его приверженцы готовили давно, то не погибло в афинском народе.
— Прогони из твоего сердца мрачные предчувствия, — сказал Софокл, Афины и Эллада еще стоят на вершине могущества и увидят еще много прекрасного, достигнут еще много славного. Не нам жаловаться, мы видели время расцвета нашей родины.
— Да — но также и червя, который подтачивает этот благородный цвет, возразил Перикл. — Минута гибели еще не наступила, но мрачное будущее уже набрасывает свою тень на настоящее. Мы стремились к вершине свободы, красоты и знания, на наших глазах осуществлялись мечты, остальные же погибли во мраке и невежестве. Да, недолговременна минута расцвета народа. Его цветок вянет, не успев развиться.
Так говорил Перикл благороднейшему из своих друзей…
Чума продолжала свирепствовать.
Была мрачная, ужасная ночь, холодный ветер свирепствовал над аттической страной, тяжело ударялись волны о каменную дамбу в Пирее. Корабли в гавани качались, их мачты трещали. Ветер завывал на улицах города, хлопал дверями опустевших домов. Часто казалось, что это не шум ветра, а вопли и вздохи плачущих матерей.
Вершины Акрополя и Парфенона окутались черными облаками. Повешенные на архитравах щиты, со звоном ударялись, ночные птицы кричали. Огромная статуя Афины с копьем и щитом, дрожала на гранитном пьедестале.
В эту мрачную, бурную ночь, когда каждый сидел дома, по улице бродил какой-то странный прохожий. Это был Сократ. Он не бросил старой привычки бродить по ночам, в дикой погоне за мыслями. Но на этот раз скорей мысли гнали его, чем он гнался за мыслями.
Он бродил, сам не зная зачем, стремясь к какой-то бессознательной цели. Он вышел на пустой берег Элиса, где на целом холме пепла и еще горящих углей сидел безумный Менон, разрывая пепелище. Он собирал в кучу угли и грелся, отпивая глотками дорогое вино из богатого сосуда, украденного в опустошенном чумой доме.
Время от времени, Сократ наступал на обуглившиеся кости. Он бесцельно продолжал свой путь и вдруг почувствовал сильный запах фиалок, пошел по направлению и наткнулся на ручей, по афинскому обычаю, обсаженный фиалками.
Сократ наклонился, чтобы освежить свой горячий лоб холодной влагой, но из ручья торчал труп какого-то несчастного, привлеченного жаждой в последние минуты агонии и нашедшего здесь смерть.
Сократ с ужасом отступил. Он повернулся назад и углубился в опустевшие улицы. Подняв голову, он увидал Акрополь, покрытый черным облаком, из которого выглядывал только громадный шлем Афины. Подгоняемый ужасом, он бросился вперед и очутился перед домом Перикла. Он остановился.
Как часто переступал он через этот порог и как много времени прошло с тех пор, когда он был там в последний раз!
Он бессознательно приблизился к двери и заметил, что она не закрыта. Он вошел. Везде было пусто и тихо. Страшное молчание окружало его. Вдруг ему показалось, что в перистиле мелькает свет, холод пробежал у него по телу. Какая-то неведомая сила влекла его вперед.
В середине перистиля, он увидел ложе, покрытое пурпурными подушками. На пурпурных подушках лежал труп, одетый в белые одежды, с челом, украшенным зелеными ветвями селлерея. У ложа мертвеца с опущенной головой, бледная и молчаливая, как каменное изображение, сидела женщина.
Сократ остановился, устремив безумный взгляд на труп и на сидящую около трупа женщину.
Бледная неподвижная женщина была Аспазия, мертвец на пурпурном ложе Перикл-Олимпиец.
Неподвижно лежал Алкмеонид, этот предводитель бессмертного сонма возвышенных умов, навеки прославивших Элладу. Герой золотого века, который благодаря ему пришел в Элладу и который кончился вместе с ним.
Величествен и прекрасен казался труп героя, пораженного стрелой ангела смерти. Его мужественное лицо было так же кротко, как и при жизни. Даже чума не обезобразила его благородных черт, казалось, что смерть не уничтожила Олимпийца, а возвела его на новую ступень полного величия. Глубоким, ясным спокойствием сияли черты умершего, тем спокойствием, которое оставило его при жизни. Казалось, что внутренняя борьба, происходившая в душе супруга Аспазии, наконец разрешилась…
Что думала бледная Аспазия у смертного ложа Перикла?
В ее душе проходил блестящий ряд прекрасных, великих воспоминаний. Она видела ту минуту в мастерской Фидия, когда огненный взгляд этого человека в первый раз встретился с ее взглядом, когда выкованы были первые кольца цепи, соединявшей их союз.
Она видела его перед собой, как живого, на ораторской трибуне на Пниксе, когда он уговорил народ построить Парфенон. Она снова бродила вместе с ним по вершине Акрополя, радуясь прекрасному.
Она опять переживала то время, когда охваченный стремлением к деятельности, он пожинал лавры под Самосом. Когда в прекрасном Милете он вместе с ней испил чарующий кубок счастья, наконец, когда он на Акрополе, перед новым бессмертным творением, заключил с ней союз…
Она видела его перед собой, мудрого и кроткого, истинный прообраз эллинского героя, окруженного прелестью красоты и любви. Затем она видела его таким, каким он странствовал с ней по полям Пелопонеса. Видела, как легкие тени набегали на его чело в предчувствии нового, мрачного будущего до тех пор, пока он не перестал быть эллином, в глазах прекрасной женщины, с которой заключил союз счастья и любви, до тех пор пока, наконец, охваченный непобедимым мрачным предчувствием, погиб вместе с могуществом и величием своей родины.
Как Аспазия не спускала глаз с лица бездыханного Перикла, так Сократ не мог отвести взгляда от бледного лица женщины. Она казалась ему олицетворением Эллады, печально сидящей у смертного ложа благороднейшего из своих сынов. Как бледна и серьезна казалась в чертах прекрасной женщины эта, некогда столь веселая, Эллада!
Наконец, Аспазия подняла глаза и взгляд ее встретился со взглядом Сократа. Никакие слова не выразят чувства, отразившегося в этом взгляде. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова.
