Наоми Френкель - Дом Леви
Не успел Филипп снять пальто, как вошел к нему Отто, и опустился в кресло, усталый и обессилевший.
– Добро пожаловать, Отто.
– Благословен принимающий. Я пришел к вам обсудить некоторые вещи.
– Говорите, Отто, выкладывайте все. У меня сегодня много свободного времени.
– Свободное время, доктор? Это хорошо. Вы – человек образованный и понимаете в деле. Объясните мне, доктор, где здесь логика? Жил-был такой Хейни сын Огня, и нет его, застрелили. Был он предан республике, как и его отец, доктор. Не раз говорил мне покойный: Отто, говорил он мне, надо спасать республику, но никто не объясняет – каким образом. Так он говорил, будучи верным республике, и с этой позиции его не могли сбить все мои обвинения в адрес республики. Стоял он твердо на ее страже. И она, его республика, его и убила. Таков ее путь, этой несчастной республики. Собственного верного сына уничтожила своими руками. Объясните мне, доктор, какая польза будет этой республике от гибели Хейни? Ведь опасность эта подстерегает многих достойных и верных в этой стране? Это я хотел спросить вас, доктор.
– Да, Отто, все это сложно. Невероятно сложно.
– Давайте прямо к делу, доктор, и не начинайте со сложностей.
– Это и есть прямо к делу, Отто, в государстве должен быть порядок. Не может быть…
– Извините меня, доктор, о каком порядке вы говорите? Унижение шагает по улице грубым шагом, пули пробивают безвинные сердца, и все это именем закона и порядка? Вот это объясните мне, вы же, республиканец?
– Республика, Отто, потеряла управление народом и страной. Не республика убивает, а сама убита давным-давно.
– И это то, что ново в ваших устах? Тот вывод, к которому вы пришли? А я говорю вам, что республика не была убита другими, она убила себя своими руками, как все, кто теряет разум. И что, не было кому спасать ее жизнь? Не было миллионов, таких же чистосердечных и достойных, как наш Хейни? Вы были с ним знакомы, доктор?
– Я знал его. Когда я приехал в Берлин, сиживал я на скамейке, и он проходил по улице, огромный и сильный мужчина. Завидовал я ему, ведь мы почти одного возраста.
– И сколько лет прошло с тех пор? Не прошло и десяти лет, и Хейни нет. Убит.
Неожиданно Отто вскочил с места и стукнул кулаком по письменному столу, да так, что пыль поднялась с папок:
– Доктор, покойный ненавидел политику, и потому я не буду в надгробном слове упоминать политику. В сердце моем гнев, как я его выплесну? Был бы художником, нарисовал бы кулак с газетой «Рот фронт!» И расклеил бы на всех стенах. Был бы я поэтом, доктор, каждый куплет, который отверз бы мои уста, я бы отпечатал, как листовку и разбросал бы среди людей. Но я не художник и не поэт, и каждое мое слово тотчас обернется политикой. Но стоит, как говорится, протереть глаза, и видно, каков разрыв между политикой и жизнью, такой, как она есть, и она осквернена низостью, к чему прикоснешься, везде низость, мерзость и наследие лгунов и обманщиков.
– Послушай меня, Отто, объясню тебе, все не так просто…
– Доктор, не начинайте опять объяснения, что все гораздо сложнее и связано порядком и законами. Мы начали разговор о Хейни, которого лишили жизни. И если вы человек прямодушный, скажите, как я: его убили преступники именем или без имени республики. Преступление и убийство – и это все. Итак, что делать? Это главное.
– Ты прав, Отто, смерть сталевара – низкое убийство…
– Это я хотел услышать от вас, доктор. От республиканца хотел услышать, что низкое убийство совершила его республика. Именно для того, чтобы это услышать, я к вам и пришел, доктор. А теперь я пойду и изолью свое сердце моей жене Мине. Со дня, как я вернулся из тюрьмы, жена моя абсолютно изменилась. До свидания, доктор.
– До свидания, Отто.
– Доктор, – Отто поворачивается у двери, – завтра его опустят в могильную яму.
Через окно Филипп видит запертый киоск Отто, скамью между липами, вокруг которой играют дети, пары, направляющиеся из переулка в центр города в последний вечер уходящего года, людей, торопящихся сделать последние приготовления к празднику.
* * *Встает новый день.
Праздничная лихорадка достигла своего апогея и утихла. Теперь вернулся к будничности обычный морозный день: обветренные губы, зубы стучат, мороз щиплет кожу лица. С тротуаров исчезли елки на продажу, и только, то тут, то там, на углах улиц стоит продавец с горсткой общипанных елок, которые беднота покупает за деньги, которые собирала к празднику.
Улицы притихли. Радость праздника ушла за стены домов, внутрь. Группки детей стоят у входов в дома, потирают покрасневшие носы, хлопают ладошами, топчутся на месте, гадая, что принесет им ночью святой Николай.
В этот же день состоялись похороны Хейни сына Огня.
Утром Гейнц приехал на фабрику и зашел в кабинет к деду. На два дня он взял себе отпуск и не появлялся на фабрике. Лицо его выглядит болезненным, глаза мигают, руки в карманах, сигара в зубах.
– А, дорогой внук, – обрадовался дед.
– Все еще работают? – говорит внук безрадостным голосом.
– Почему бы им не работать? – изумился дед. – Еще два часа работы. Жаль, что праздник пал именно на эти дни, когда работа вошла в полную силу.
– Сегодня похороны их товарища.
– Ну и что? Пошлют делегацию.
Продолжительный гудок начинает завывать над фабрикой.
– Только десять часов, – взрывается дед и тянется к телефону.
На фабрике – суматоха.
– Оставили работу, – говорит мастер, стоя в дверях, – сталевары выходят на похороны Хейни.
– Я не позволю! – кричит дед. – Пошлют делегацию, большую делегацию, но работу не прекратят! Я выйду говорить с ними, потерять четыре часа труда? Такое нельзя допустить!
– Дед, что это за разговоры? – встает перед ним Гейнц с хмурым лицом. – Ты не сможешь им запретить выйти на похороны их товарища, который стал для них святым в своей смерти. Оставь их, дай им отдать последний долг. Четыре часа – весьма скромный долг сталевару, который служил верой и правдой на фабрике.
– Ты сошел с ума?
– Не останавливать никого, кто пожелает проводить Хейни сына Огня, – приказывает Гейнц мастеру.
В темных и продымленных рабочих комбинезонах, черным и тяжким маршем, сталевары стали выходить из ворот. По всей промышленной зоне прекратили дымить трубы. Сталевары вышли вслед за носилками, на которых покоилось тело Хейни. Полицейские машины гудели во все клаксоны вдоль безмолвного шествия на шоссе. И снова дед увидел внука, бегущего через пустой двор к гаражу, и рывок черного автомобиля через ворота.
– Что снова случилось? Куда сейчас несется этот сумасшедший?
По указу полиции похороны состоялись в утренние часы. Пришли делегации профсоюзов, рабочие партии, пришли сталевары, даже Союз футболистов «Боруссия» прислала свою делегацию, и каждая из этих организаций предложила Тильде полностью организовать похороны. Но Тильда всем отказала. Муж и она были членами похоронного общества «Вечное благодеяние», и она желала полного христианского погребения. Ранним утром в переулок приехала карета с балдахином, запряженная лошадьми в черных попонах, с представителями похоронного общества, также одетыми в черные одежды и блестящие черные цилиндры. Сумрачный переулок опустел. На автобусах и трамваях выехали на кладбище все обитатели переулка, и только у еврейской мясной лавки стоял растрепанный мальчик, плачущий в полный голос, не отрывающий глаз от собственного рукава. С большим страданием скорбел Саул по Хейни, но мать строго запретила ему сопровождать Отто на христианское кладбище. Три дня слушал Саул из уст Отто чудные рассказы о Хейни сыне огня, который был мал в жизни и столь велик в смерти, и восхваления героя Хейни всколыхнули душу подростка. А теперь он стоит и смотрит на этих черных лошадей, из пастей которых выходит пар, на черных людей, выносящих на плечах гроб Хейни, тяжело дышат и вталкивают гроб под черный паланкин между венками цветов и длинными шелковыми лентами. Как солдафоны ада в воображении Саула, гробовщики в черном сидят на облучке. Они правят карету с Хейни туда, откуда он никогда не вернется. Плачущий Саул поднимает руку, и это – последнее прощание в пустом переулке.
День стужи и мороза. Ветер свистит по городу.
* * *Когда Гейнц приехал на кладбище, он нашел там огромное скопление народа. Тут были не только сталевары, а все рабочие Берлина, пришедшие проводить своего героя. В эти утренние часы торопились сюда люди в рабочих одеждах – от фабрик и мастерских шли, заполняя улицы, рабочий к рабочему, каждый со своим ранцем, кепкой на голове и черной повязкой на рукаве, без ведущего, без флага. По шоссе неслись гудки машин, в которых сидели полицейские в полном боевом снаряжении. Единым знаком был отмечен религиозный праздник Рождества и похороны Хейни. К идущей массе, подобной половодью, присоединились женщины с детьми – этих полиция не будет атаковать в святой день Рождества! Между могильными памятниками стоят на снегу рабочие и терпеливо ждут. Сосны и ели зеленеют между могилами, и плакучие ивы склоняют вниз свои оголенные ветви. Гейнц стоял около церквушки, скрываясь за спинами членов Союза футболистов «Боруссия», которые единственными пришли в праздничных одеждах с зеленым флагом на высоком древке, с которого свисали две черные ленты. Широкогрудый со сплющенным носом и в черной шапке стоял огромный мужчина – знаменоносец, мышцы которого облегал траурный костюм. Только Союзу футболистов было дано разрешение поднять флаг в честь Хейни.
