Антония Байетт - Детская книга
Чарльз спросил Дороти, весело ли ей. Он сказал, что она замечательно выглядит. Он хорошо танцевал — стараниями матери, Дороти подстраивалась под его движения, и они бодро кружились по залу.
— О чем ты думаешь? — спросил Чарльз через пять минут.
— Хочешь знать правду?
— Я всегда хочу знать правду. Какой смысл врать. О чем ты думаешь?
— Я скажу, если ты тоже скажешь.
— Идет.
— Я думала о том, что так и не научилась решать квадратные уравнения, и никогда не научусь, если ты так и будешь забирать мистера Зюскинда в Германию для расширения кругозора каждый раз, когда я уже что-то начинаю понимать. И из-за этого я никогда не сдам экзамены и никогда не стану доктором.
— Какая неромантичная мысль. Он не единственный учитель на свете.
— Он понимает, что именно мне непонятно.
Воцарилось тягучее молчание.
— Ты так и не сказал, о чем ты сам думаешь.
— Как ни странно, дорогая кузина, почти о том же. Я думал, как хорошо сейчас в Мюнхене, и как я втайне ходил там в кабаре, и если бы моя матушка знала об этом, ее бы хватил удар. Видишь, я честно ответил.
— Ну хорошо, хоть мы начали разговаривать. А что хорошего в кабаре?
Чарльз объяснил, что они очень авангардные. И там сильно накурено. И иногда полиция устраивает облавы. Он сказал, что Зюскинд нужен ему в качестве синхронного переводчика.
— Ах, — сказала Дороти, которой было одновременно смешно и дико обидно, — он тебе совсем не так сильно нужен, как мне. Ты собака на сене.
Ручка Помоны, лежавшая в руке Тома, была ледяной и никак не согревалась. Том жалел Помону, и это было ему полезно. Она молчала. Он смотрел на ее густые волосы, к которым были приколоты вышитые цветы. Он сказал, что, должно быть, замечательно жить в таком волшебном месте, как болото Денге.
В некотором смысле да, согласилась Помона.
Том напирал:
— Наверно, ты теперь скучаешь без Имогены?
Помона слабеньким голоском ответила, что Имогена ни при чем и что в доме стало не очень приятно, когда Элси уехала.
Об отъезде Элси Том слышал впервые. Он спросил, куда она поехала, и Помона сообщила едва слышным шепотом, что Элси уехала рожать ребенка, и вернется, когда он родится, и что это никого особенно не обрадовало — ни маму, ни Филипа, ни, конечно, папу.
Снова воцарилось молчание, пока Том лихорадочно соображал, что ответить. Он не собирался спрашивать про ребенка — ни за что на свете. Он повторил, что место, где они живут, — волшебное, и услышал банальность собственных слов.
Помона ответила:
— Со стороны — да. Я чувствую, что мы все заколдованы. Ну знаешь, как в сказке, когда все заросло колючими кустами. Мы плетемся в сад, а потом обратно на кухню. Мы шьем. Это часть проклятия. Если мы не будем шить, случится что-то страшное.
В устах Дороти это прозвучало бы шуткой. Но голос Помоны был дружелюбным и монотонным.
— Ну, я думаю, ты всегда можешь пойти в Колледж искусств, как Имогена, верно?
— И шить? Вряд ли. Я думаю, меня не отпустят учиться. А ты пойдешь в колледж?
— Я об этом думаю, — уклончиво ответил Том.
Они трусили по залу, танцуя ни хорошо, ни плохо. Том сказал:
— Кроме шитья, должно же быть еще что-то.
— Горшки, — ответила Помона. — Есть еще горшки.
Том хотел глупо сказать, что в крайнем случае она может уехать из дома и выйти замуж, но что-то ему помешало. Он чувствовал, что Помона как будто не от мира сего, но порой он думал так и про себя. Может быть, ее мир, как и его, существует где-то в другом месте. Он хотел убраться от нее подальше, но из-за этого тут же пожалел ее и в результате попросил у нее еще и следующий танец.
Джеральд получал удовольствие от бала, вопреки собственным ожиданиям. Ему была приятна работа тела, совершаемая в танце, а танцевать Джеральд умел — научился еще маленьким мальчиком на воскресных занятиях. В Кингз-колледже ему танцевать не случалось. Он разглядывал молодых женщин, чтобы понять, кто из них будет самой удачной партнершей с этой точки зрения. Лучше всех танцевала Гризельда Уэллвуд — она двигалась элегантно, почти как совершенная механическая кукла. Но ее бальная книжечка, разрисованная ландышами, была почти полна. Джеральд занял что мог из оставшихся у Гризельды свободных танцев и вернулся к Флоренции Кейн. У той в книжечке было больше свободного места, так как она отдала Геранту не все танцы, какие он хотел. С точки зрения Джеральда, она была на втором месте: ее танцевальные па были менее совершенны, но в то же время не столь заученны. Потанцевав с обеими девушками, Джеральд решил, что Флоренция лучше чувствует партнера и ловчее следует изобретаемым им вариациям танцевальных фигур. Поначалу его раздражали, как он решил, нудные попытки Флоренции поддерживать разговор, который был бы ему интересен. Она поговорила о танцах в романах Джейн Остин, а потом перешла на Шекспира и Данте. Далеко не сразу, между шагом на месте и внезапными поворотами, до Джеральда дошло, что она говорит неглупые вещи, даже остроумные, о Шекспире и Данте, несмотря на то, что подобные разговоры совершенно не подходили для ужина с танцами. Это его позабавило. Он что-то ответил и снова закружил ее. И у Проспера, и у Джулиана румянец Флоренции вызвал раздражение, граничащее с яростью. Они были слишком далеко, чтобы видеть, что у нее дрожат колени, и только она одна знала, что творится у нее внутри, под прикрытием струящейся юбки, пока она сама раскачивается в такт музыке.
Когда в танцах наступил перерыв на ужин, прибыл запоздалый гость. Молодежь отправилась в буфетную за тарелками и стаканами и вернулась в центральный зал ресторана, чтобы поесть за небольшими, но тяжелыми столиками из декоративного литья, с серыми мраморными крышками, тоже обрамленными литьем. Стены ресторанного коридора украшали барельефы с изображениями абстрактных мастеровых, олицетворяющих «промышленные науки и искусства», и реальных людей. Аркрайт, изобретающий ткацкий станок, Палисси, вынимающий обожженные сосуды из печи. Том указал на них Помоне, к которой каким-то образом оказался привязанным окончательно. При виде Палисси она вздрогнула и сказала:
— Это Палисси. Видишь, мне никуда не уйти от шитья и горшков.
Том ничего не знал о Палисси и только заметил, что он с виду не злой. Помона ответила, что, может, и так — для людей, которые интересуются горшками.
Геранту удалось стать спутником Флоренции на время ужина, поскольку Джеральд умудрился на это время оккупировать бальную книжечку Гризельды. Герант расшифровал надпись на фарфоровой картине в буфетной и прочитал вслух нарочито неестественным голосом: «Ах май, ах май, веселый май, веселый месяц май».
— Ох уж эти викторианцы, они и к веселью подходили серьезно, — сказал юный эдвардианец. Флоренция засмеялась. Но почувствовала нечто вроде обиды и гордости за устремления Музея — из-за отца.
Поздним гостем оказался Август Штейнинг. Он отправился к старшим в «зеленую столовую», где официанты подавали ужин на минтоновских тарелках. Штейнинга посадили рядом с Олив. Центральное место на столе занимала огромная сверкающая ваза с люстром работы Бенедикта Фладда; на ней изображался тот странный момент в «Золоте Рейна», когда Фрейя стоит по шею в золотых сокровищах, золотые яблоки жухнут и сереют, и два великана протягивают огромные руки, чтобы схватить юную богиню. Фладд мастерски изобразил сокровище на керамике: кубки, браслеты, сверкающие короны, сыплющиеся монеты и скрытые, но явно проступающие очертания тела молодой женщины под всей этой грудой. На другой стороне вазы был изображен не Вотан, сражающийся с кольцом, но Логе в огненном плаще, вздымающий очень натуральное золотое яблоко.
Август Штейнинг в это время ставил «Высшее общество», пьесу Джеймса Барри — светскую комедию на грани иронии и боли. Олив спросила, как идут репетиции.
— Актеры хороши. Мы движемся в хорошем темпе. Это пьеса с идеей, хотя сюжет слишком полагается на недоставленные письма и нахальство слуг. Но… милая моя миссис Уэллвуд, милая Олив… я совсем не этим хотел бы заниматься. Это работа ради куска хлеба с маслом, и я делаю ее в меру своих способностей. Но если бы я мог делать что хочу, вся эта элегантная мебель, превращающая сцену в душное зеркало повседневной жизни, вдруг взлетела бы кверху! Диваны — словно летающие слоны, столы поскакали бы за кулисы, как дикие пони… и мы смогли бы увидеть сквозь зеркало, заглянуть на ту сторону, в царство сна и сказки. Сцена не обязана воспроизводить светские гостиные, ей не нужны фальшивые балконы и ненастоящие окна. Теперь мы можем вывести на сцену что угодно — демонов, драконов, гигантских червей, хитрых эльфов, тупых троллей, злобных силки, да хоть броллахана и нукелави. А вместо этого я вынужден на каждой репетиции слушать, как артистки препираются из-за корсажей чайных туалетов и из-за сэндвичей с яйцом и кресс-салатом.
