Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Много ты здесь высокоумных глаголов молвил, а теперь меня послушай напоследок, – беспрекословным тоном сказал Филипп. – Сядешь на прясло у Тайницкой стрельни, и чтобы держать стены крепко! Коли еще раз услышу от тебя такую нелепицу, не сносить тебе головы! Мне предаваться побасенкам некогда, мне Москву оборонять надо. Татары придут и уйдут, а князья останутся, и после татарщины спросят строго, как я их землю защищал. Мне пригоже лишиться живота от татарина, чем понести срам от сильных и меньших за нерадение и трусость.
Глава 41
Осадный двор Воробья находился подле угловой стрельни. Хотя двор не тесен и хоромишки в нем не малы, но все же куда ему до загородного, что в вотчинном селе Воробьеве. В Москве же Воробей мало живал, не любил быть подле княжеского ока. Иное дело просторное Воробьево, где никто не смел ему перечить.
Воробей, покинув княжеские палаты, вышел на крыльцо и поискал взглядом своих слуг. После нудного сидения в душной палате было пригоже вдыхать студеный воздух. Боярин поправил сбившуюся набок меховую шапку и осторожно стал спускаться с крыльца. Подле крыльца его уже поджидали слуга, брал за толстую и круглую от портищ руку, вел бережно к возку, опасливо косясь на посох господина.
У ворот – замятия. Сильные града сего спешили покинуть княжье подворье в одночасье и потому учинили затор. Прежде, до татар, они бы побранились между собой, поднялась над Маковицей такая великая ругань, что всполошилась бы воронье. Теперь же не то, бояре лишь выглядывали из возков и нудно торопили возниц. Честь не мила, коли вскоре живота можно лишиться.
Воробей тоже прикрикнул на возницу, но как-то беззлобно, устало. Наконец возок кое-как выехал из ворот. Несмотря на то что была ночь, Кремль не спал. Вся площадь перед княжьим двором, называемая в простонародье Маковицей, была забита людьми, лошадьми и возами. Горели костры. Возок часто петлял. Воробью показалось, что ехал он долго.
И здесь пришлось унять гордыню, молчаливо сносить укоры и насмешки обиженных голодным и холодным сидением смердов. Ноне смерды осатанели, смотрят дерзко, молвят грубо. Не до обид сейчас Воробью, ибо полон он скорбными думами.
Он как-то быстро почувствовал на себе всю тягость татарщины. Брошено село, покинута вотчина, сын не воротился из-под Коломны, в Кремле тесно. Воробей послал тиуна с двумя людьми в Коломну, за сыном, с наказом привезти его живого или мертвого. Тиун молчал, но в его доселе по-собачьи преданных очах застыл жуткий страх. Они молили: «За что посылаешь меня в логово кровожадного зверя? Смилуйся, не губи!» Воробей, глядя поверх головы тиуна, безжалостно изрек: «Иди же. Коли привезешь сына – озолочу! Но без Мирослава не возвращайся». Исчез тиун с людьми в синей мгле. Где-то они бродят сейчас?
Не по нраву Воробью осадное сидение. Непривычно, суетно, бедно. На переднем дворе неприбранно, дворня болтается без дела, скотина не кормлена.
Воробей взошел на крыльцо своих хором, а оно шатается, будто готово обвалиться под сухим боярским телом. Это обозлило Воробья, и он обернулся, желая на ком-нибудь сорвать зло, но слуги поотстали, а спускаться с крыльца не хотелось…
Воробей заворочался. Сон все не шел; и перина, и подушка казались такими жесткими, словно в них положили плоские каменья; мучили духота, старые хвори и еще стены, темной глыбой нависавшие над ним. Какой там сон, когда столько бед навалилось в одночасье. И к бедам прицепилась одна забота, на первый взгляд ничтожная, но именно она более всего ныне занимала Воробья.
Вчера он голодным волком ходил по двору, по хоромам. Прибил отрока, пнул ногой в брюхо привратника, обругал нещадно жену. Уже дворня, сторонясь его, разбежалась по темным углам, со страхом ожидая господского зова и поспешных господских шагов. А он все никак не мог успокоиться.
Его донимало то же чувство, которое он испытывал, когда нечаянно причинял себе боль и гневался на себя и на других не только потому, что сам был неловок, сколько от того, что еще совсем недавно ему было хорошо, а сейчас стало больно из-за пустяковой нелепицы, и он не в силах изменить этого состояния.
«Чем же я помешал татарам? Чем обидел их?» – спрашивал себя Воробей и не находил ответа. Жил себе тихо в лесной пустоши, и вот на тебе, как гром с ясного неба, объявились неведомые и злые племена. Он многого ранее боялся: князей, их дружин, мора, холодов, но о татарах и подумать не мог. Ему сейчас казалось, что они пришли издалека для того, чтобы именно ему учинить зло, разорить именно его земли, попленить его людей.
Он направился на женскую половину, которая находилась наверху хором. Поднимаясь по лестнице, Воробей подумал, что как-то трудно дается ему подъем – даже посох сделался тяжелым, и эта лишняя тяжесть печалила и раздражала. Наконец последняя ступень, еще усилие, и он наверху, на ровной дощатой площадке перед дверью.
Как будто беспричинно его осенило одно открытие. Прожитая жизнь напоминала подъем по только что преодоленной лестнице. Чем выше поднимаешься, тем труднее дается следующий шаг, и впереди дверь – неизбежные врата, за которыми то ли рай, то ли вечные муки, то ли бездонная пустота.
Он замотал головой, пытаясь избавиться от скорбных дум. Нет, он не Мирослав, покорно голову под татарские сабли подставлять не намерен; он всех обманет, всех переживет.
Воробей бодро взошел на лестничную площадку и потянул пухлую руку к дверному кольцу. Но здесь дверь распахнулась и, едва не задев его лицо, ударила по руке. Это произошло так неожиданно, что Воробей вздрогнул и попятился. Он стал терять равновесие, но в последний миг ухватился о выступ стены.
В дверях он увидел женку. Они некоторое время смотрели друг на друга. Вначале Воробью показалось, что перед ним стоит старуха. На ней темный повой и мрачная сорочка, она сгорбилась и наклонила голову. Нужно было ту женку проучить, чтобы не смущала. Он хотел дать волю гневу, но остерегся: как бы та старуха не была боярыней, навестившей его жену.
Здесь огоньки светильников заколебались, и вместе с ними заплясал и расширился исторгаемый ими желтоватый свет. Его трепетное сияние коснулось лика женки – Воробей увидел, что перед ним стоит не старуха, а Янка. Он заметил, что она после отъезда Мирослава на брань исхудала, помрачнела, и в ее очах застыла боль сердечная.
Янка слегка поклонилась и отошла в сторону, освободив дверной проем. «Бесстыдница! – зло подумал Воробей. – Печаль свою не скрывает, ходит кручинная! Будто Мирослав ей муж, будто не раба она». Он покраснел и, обнажив редкие и черные передние зубы, возопил:
– Что стоишь, блудница! Почему беспричинно бродишь по хоромам? Почто дерзко зришь?
Он поднял посох, который заколебался вместе с его трясущейся рукой, и ударил им по плечу Янки. Он бил и бил посохом по плечам, голове и рукам Янки, распаляясь с каждым ударом все больше, выкрикивая брань, будто желал утвердить себя в состоянии неисчерпаемого гнева. Янка подалась от двери в глубь горницы, из которой выходила, но и там ее доставал длинный посох. Тогда она сжалась, наклонила голову и закрылась руками.
– О сыне печалишься! – нервно и мстительно неистовал Воробей. – Женой его захотела быть!.. Блудница! Потаскуха!
На шум сбежались дворовые и, как на забаву, смотрели на сжавшуюся Янку; радовались, что не на них сорвал досаду господин, что потешились. Но они изумились и напугались, когда Янка, резко выпрямившись и поймав посох рукой, вскричала:
– Зачем меня бьешь? Я не твоя раба, а Василька.
Воробей вырвал посох из рук Янки, вновь замахнулся им на рабу и… к изумлению дворни, опустил посох. Он ощутил такую истому, что немедленно пожелал лечь.
– В подклет эту суку! – едва смог вымолвить Воробей.
Встречные слова Янки сейчас вспоминались Воробью. Его напугал нечаянный приход Василька на княжий двор, особенно как дерзко вел себя перед князем его заклятый недруг и то, что Филипп остался с Васильком наедине. Воробью уже успели донести: беседовали Филипп и Василько долго и тихо. Неужто простили Василька? Ведь даже за свои дерзкие глаголы он наказан не был.
Эх, татары, будь они неладны! Все перемешали, все перевернули, не поймешь, какому Богу кланяться, кто силен, а кто слаб, от кого беды ждать.
Что прибил он сегодня Янку за дерзость, нет в том его вины, но то, что раба Василька живет на его подворье, подлежит суду. Кликнет Василько на торгу закличь, быть тогда княжьему суду, многим докукам и большому протору. Верно, дьявол захотел ему досадить и наслал эту беспутницу Янку. Не будь ее, не попал бы Мирослав в Коломну, просидел у Василька в подклете недобрый час.
А с Филиппом у Воробья мир худой, косо посматривает воевода на вольницу нарочитого туземного боярина. А чем такое нелюбье кончается, Воробей знал, о злой судьбишке боярина Кучки наслышан с юных лет.
Нужно от Янки избавляться: проку от нее мало – одни беды и досады. Воробей оживился, заворочался, было подступившую дремоту как рукой сняло. Он всегда, размышляя о продаже ли, купле ли, испытывал нетерпеливый зуд. Он умел и желал ловчить, изворачиваться, лукавить прибытка ради.
