Карел Шульц - Камень и боль
Вокруг Карла никого не было. У него остался один-единственный союзник. Словно в насмешку.
Савонарола.
Папа, султан, император, короли, республики, города — все кинули свои силы против него. Только монах был с ним.
Карл опять поехал в Рим. Но там был только один кардинал — англичанин Мортон, который с небрежной улыбкой просил извинить папу: его святость не имеет времени для беседы с королем. Во Флоренции в храмах горели все свечи, и народ был созван колокольным звоном на долгую молитву. Папский сын дон Сезар ночью перебил на площади св. Петра в Риме всех Карловых швейцарцев. Войска Святой лиги подступали уже к Альпам. Тогда король Карл бросился из Италии, чтобы достичь Альп, прежде чем его отрежут. Флоренция взвыла от ужаса, тысячи детей в белых одеждах по очереди стояли на молитве перед дарохранительницей и с ними — по двое монахов. Флоренция опустела. Флоренция побелела от ужаса, видя, как бежит Кир, покидая ее на произвол врагов. Флоренция знала, что погибла. И ждала своей судьбы, бессильная, погруженная в молитвы.
В эти дни Микеланджело окончил заказанную и оплаченную ему Лоренцо Медичи статую святого Иоанчика. Обнаженный Сан-Джованнино, вакхический, прекрасный, как Парис, с чувственным выражением лица, патрон угрожаемого города. Лоренцо был в восторге и заплатил хорошо. Микеланджело отдал все деньги в дом — отцу и братьям, оставил себе только на краски и дерево. И стал писать "Положение во гроб".
Возле него стоял Франческо Граначчи, внимательно следя за работой.
— Ты очень созрел за это время, Микеланьоло, — ласково, сердечно промолвил он. — Я ведь, в сущности, вижу первую твою картину, ты ничего не писал, разве только тайно, и мало что мне показывал. Вот эти мазки, показал он пальцем, — мастерские. И вообще ты никогда еще не работал темперой по дереву. Ты очень изменился, Микеланджело, очень, — может, даже сам не знаешь, до чего. И к лучшему.
— Святой Иоанчик, — пренебрежительно усмехнулся Микеланджело. — Никогда бы я прежде не стал ничего подобного делать.
— Ты не прав, — спокойно возразил Граначчи. — Сан-Джованнино великолепный мрамор и делает тебе честь. А то, что за этим стоит… какое это имеет значение? Когда-нибудь будут восхищаться твоим созданием, а не хитростью и лукавством этого Пополано. И не говори, что никогда ничего подобного не стал бы делать: вспомни… снежного великана.
Микеланджело улыбнулся.
— Твоя правда, Франческо, я и то давно говорю себе, что отупею когда-нибудь и буду служить прихотям правителей… как вы все!
— А! — прервал Граначчи. — Ты намекаешь на мой "Въезд Карла во Флоренцию"?
— Нет!..
Граначчи пожал плечами.
— Жаль, я бы охотно кое-что о нем тебе сказал. Впрочем, это хорошая картина, мне за нее не стыдно. Но не будем говорить обо мне, поговорим о тебе. Ты очень изменился, Микеланьоло, и я этому сердечно рад. Потому что ты изменился к лучшему. Путешествие было полезно!..
Тело Христа словно не имело тяжести. Оно стояло почти прямо в руках фигур, подобных ангелам, а не людям. Тело Христа еще не коснулось могилы. Погребающие не плачут. Скалы. Белая и черная. Микеланджело немного отступил и стал так придирчиво рассматривать свое произведение, что не ответил. Граначчи подошел к нему, положил ему руку на плечо.
— Ты еще ничего не рассказывал мне о своем путешествии…
Микеланджело отложил все, что держал в руках, завесил картину и сел против него.
Он заговорил резким, хриплым голосом:
— И ты, Франческо, и ты тоже никогда ничего не рассказывал мне о своем хождении в Нурсию. А ведь ты должен был это сделать, мы дали друг другу клятву, я ждал, что ты расскажешь. Ты молчал, и я ни о чем тебя не спрашивал. И если бы ты даже сам вздумал заговорить, я тогда, может быть, не стал бы слушать, убежал бы куда-нибудь в храм и стал бы молиться за тебя. Да, тогда. Но теперь мне хотелось бы послушать!..
Граначчи, прищурившись, скользнул острым взглядом по лицу Микеланджело. Потом ответил:
— Ты думаешь, почему, скажи, мой Микеланьоло, почему я никогда не рассказывал тебе о своем хождении и о том, что там было?
— Не знаю… — пожал плечами Микеланджело. — Ты должен был рассказать…
— Ты бы не понял.
— Ты думаешь? — сказал Микеланджело. — Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы…
Он быстро встал и, сжав руки, несколько раз прошелся взад и вперед по горнице.
— Не понял бы, а только бы испугался. Но теперь нет, Франческо… По-моему, мы с тобой в своих скитаниях пережили много сходного. Но я не хочу, Франческо, чтоб ты говорил, что я изменился к лучшему, не хочу! Потому что… скажу тебе, как на духу… потому что я как раз искал в твоих вещах, чем ты изменился к лучшему, искал тот дар, который твое путешествие должно было тебе дать, искал то великое, к чему ты так страстно стремился, то знаменье, за которым ты ходил…
— И не нашел?..
Граначчи был спокоен и как будто усмехался.
— Скажу тебе откровенно, Франческо, как может сказать только друг-живописец своему другу-живописцу: не нашел.
Взгляд Граначчи потемнел, но не уклонился от взгляда собеседника.
— Продолжай, Микеланджело… — прошептал юноша.
— Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении… Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, — и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого… Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование… и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали… Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил… Скажи, Франческо… Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти… Скажи мне теперь… Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя…
Граначчи, бледный, молчал.
— И потом, твои картины, — продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. — Картины твои… одни святые, чаще всего архангел Михаил, — словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя… одни святые… и матерь божья. Матерь божья… царица небесная, победительная, пречистая… Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..
Граначчи, бледный, молчит.
Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком:
— Это было кощунством! Было! Ты богохульствуешь! Я понял! Сознательно богохульствуешь! И ходил к той волшебнице в горах, чтоб эта проклятая мертвая даровала тебе дар славы!.. Господи, в какое время мы живем! Ты сам говорил: такая покойница обладает великой силой, я обручусь с ней, никогда не обниму живую женщину, пускай сокрушат меня адские силы, если я изменю ей… так ты сам говорил, и был там, и там совершились ужасные вещи, ты, живой, с ней, мертвой, уста к устам, тело к телу, это сложные обряды, по твоим словам, я потом много думал о тебе, ты там был, не можешь отрицать, и когда потом Аминта…
Тут Граначчи выпрямился, пепельно-серый, и, сжав кулаки, сдавленным голосом проговорил:
— Замолчи, Микеланьоло! Замолчи!
— Нет, ты не закроешь мне рот, Франческо, я скажу все, мы, видно, плохо тогда поклялись друг другу! Аминта! Она так полюбила тебя. Ведь это из-за тебя все ее измены, все ее заблуждения… она сама мне говорила… ты был ее домом и любовью, жизнью и небом, из-за тебя — смерть Кардиери, а ты от нее отрекся, хоть и твое сердце разрывалось от любви, отрекся, потому что был обручен с той мертвой, которая теперь в аду, которая тебя обманула, не дала тебе искусства и славы, провела, из-за нее — вся твоя мука, твоя и Аминты, из-за нее и смерть Кардиери… Да, дьявол получил свою долю, и ты это устроил! Один грех всегда обрушивает за собой лавину других, ты сделал это, Франческо…
Он замолчал и прикрыл себе лицо, словно ожидая удара.
Граначчи стоял тяжелый, мертвенно-бледный, голос его прерывался. Он промолвил:
— Бедный Микеланьоло…
И подошел к нему. Тот застонал.
— Так я расскажу тебе все… — сказал Граначчи. — Ты ошибаешься, клятва не нарушена. Я…
— Я тоже был у волшебницы… — прервал его Микеланджело, и голос его, доходящий словно из какой-то непроглядной тьмы, звучал глухо и пусто. — Я тоже был У волшебницы, там, в Болонье, навеки с ней обручился, у нее волнистые черные волосы и белый жемчуг. "Уезжай, — сказала она мне, — у нас есть дом…" Я никогда не знал дома, ты не знаешь, как я тоскую по дому… навеки с ней обручился, ты видишь, наши пути с тобой во многом схожи, хоть ты бросился в Нурсию, а я в Болонью, но оба — за своей судьбой… А ты говоришь мне: ты изменился к лучшему, Микеланьоло, это бессмертные мазки, полезное было путешествие… говоришь ты… видит бог, ты не должен так говорить, не должен! Я знаю только то, что ты говорил тогда, это было так страшно правдиво, тогда я еще не понимал, а теперь слышу все время твои слова о любви, суровой, как лавр, холодней снега, любви, смеющейся мукам, творящей только зло… а все-таки это любовь… Почему ты не отвечаешь, Франческо?
