Марк Алданов - Живи как хочешь
Утро опять было очень тяжелое. В кровати плакала, – вообще плакала редко. Решила вечером впрыснуть морфий, хотя в этот день по расписанию не полагалось. Затем оделась, достала из стального ящика ожерелье, перед зеркалом поправила брови, напудрила красные пятна на подбородке. Уже спустившись до площадки третьего этажа, заволновалась: закрыла ли газ, потушила ли папиросу в пепельнице, – вдруг пожар! Вернулась, – все оказалось в порядке, – опять начала спускаться и вспомнила, что ключ в двери повернула не двойным поворотом. Подумала (как все чаще в последнее время), что, кажется, сходит с ума, – и не поднялась. На улице она встретила средних лет даму, недавно записавшуюся в «Афину». Та как раз шла за карточкой и видимо хотела, чтобы секретарша поднялась с ней. Тони, плохо слушая, смотрела в пространство мимо лица этой дамы. «Недурна собой… Папа говорил, что в Великороссии таких называли «стариковским утешением"… Чего ей надо?.. Что она говорит?"…
– …Кажется, еще двенадцати часов нет, – сказала дама, напоминая, что приемные часы от десяти до двенадцати.
– Я ушла без десяти двенадцать. Нужно спешно отправить телеграмму, – солгала Тони.
Когда дама отошла с недовольным видом, Тони отправилась на почту и, войдя, вспомнила, что никому телеграммы отправлять не надо. «Ну да, я схожу с ума», – подумала она, соображая, куда же ей надо было идти. Вспомнила: тот ювелирный магазин находился недалеко от гостиницы Гранда. У нее задержалась в памяти надпись: «Покупка и продажа драгоценностей. Платят самые высокие цены"
В автобусе она растерянно взглянула на подошедшего кондуктора. – «У меня нет билетиков!» – сказала она таким тоном, точно совершила преступление и сознается. Затем поспешно вынула деньги из сумки. Кондуктор и соседи смотрели на нее удивленно. Автобус остановился у церкви. Она оглянулась, опять забыв, куда идет. Вошла в церковь, хотя уже несколько лет сочувствовала безбожникам (да и церковь была чужая, католическая, – ей все не-русское казалось враждебным). У входа под афишей с изображением молящейся женщины и с надписью «J'ai choisi Dieu», продавались свечи. У нее почти не было денег, она спросила самую дорогую, в пятьдесят франков, и машинально сделала то, что делали другие: опустила руку в раковину, перекрестилась (православным, а не католическим крестом) и низко поклонилась. Засветила свечу от другой, стоявшей у нежно-голубого бархатного покрывала, на котором золотыми буквами было написано: «Ave Maria», вставила свою свечу в углубление рядом с другими и опустилась на один из маленьких соломенных стульев, странно выделявшихся своей убогостью в этой величественной, великолепной церкви с золотом, мрамором, бронзой, цветными стеклами окон. Людей было немного. Около нее молился нестарый человек без ноги, за ним женщина с ребенком на руках. Ей вдруг стало жаль и себя, и их, и всех людей. «А может быть, правда здесь? Может быть, уйти сюда? Может быть, выход в этом?.. Нет, теперь поздно… Нет, это прошлое… Будущее с теми… Адрес они нам дали. Пойти к ним? Но оттуда уже возврата нет… Я еще подумаю…"
Она зашла в магазин, и, как осенью в Ницце, попросила оценить ожерелье. Ювелир даже не вынул лупы.
– Я этим не занимаюсь. Думаю, тысяч пять вам дадут, – сказал он.
– Как пять тысяч?
– Может быть, шесть. Стекла сделаны хорошо.
– Что вы говорите!.. Разве это не настоящие бриллианты?
Ювелир взглянул на нее с недоумением.
– Конечно, нет.
– Вы ошибаетесь!
– Какое же тут может быть сомнение? Если б они были настоящие, они стоили бы миллиона три.
– Я именно отдавала их для оценки ювелиру в Ницце. Он так их и оценил в три миллиона.
– Это невозможно, – сказал ювелир, подняв брови. – Любой ребенок мгновенно признает, что бриллианты не настоящие. Вы спрашивали в ювелирном магазине?
– Да! Конечно!
– Вы ошибаетесь. Или же вы показывали не те камни, – сухо, подозрительным тоном, сказал ювелир. – Извините меня, я очень занят.
Она растерянно вышла из магазина.
В гостинице Гранда ей сказали, что он уехал, не оставив адреса.
Больше сомнений быть не могло. Она вышла из гостиницы. Не знала, что теперь делать, и чувствовала почти облегченье: «Не продала!.. Я не продала!.. Судьба… Во всем судьба… Нечего и думать о том, чтоб бороться с судьбой"… Вспомнила какие-то стихи о судьбе, тотчас ее оживившие. «Теперь все кончено, и слава Богу!"
X
Перед отъездом в Америку Яценко зашел к Дюммлеру. Он в последнее время редко видал старика. Знал, что дела «Афины» идут худо. К удивлению Виктора Николаевича, главной причиной полного упадка общества оказалась именно речь Николая Юрьевича. Она почти всех разочаровала и многих раздражила. Делавар говорил, что получено немало писем с отказами и даже с протестами. Новых же кандидатов было очень мало. «Затея оказалась мертвой. Старик взял не ту линию, какую надо было, – пояснил Делавар с усмешкой. – Жаль конечно, он возлагал на это дело такие надежды!"
На Avenue de l'Observatoire Яценко встретился с Дюммлером у подъезда его дома.
Старик возвращался с прогулки. На перекрестке остановился, передохнул, вынул из кармана письмо, хотел было еще раз прочесть адрес на конверте, но достать очки было слишком утомительно. «Нет, я правильно написал, – подумал он, опустил письмо в ящик и почувствовал удовлетворение: теперь их дело. Если я сегодня умру, она прочтет"… Николай Юрьевич пошел дальше очень медленно, сильно сгорбившись. Как бывает с очень старыми людьми, он физически вдруг сдал чуть не в несколько дней. Дюммлер опять не сразу узнал гостя, но когда узнал, с очень ласковой улыбкой пожал ему руку. „Весь как-то странно скрючен, вроде телефонной трубки“, – подумал с болью в сердце Яценко.
По лестнице Дюммлер поднялся с большим трудом, шагая с одной ноги.
– …А я к вам звонил, удивлялся, что не заходите, – сказал он, тяжело опускаясь в кресло. – Вас никогда дома нет. Я соскучился, – говорил он со своей обычной приветливостью, теперь еще чуть более равнодушной, старомодной и грансеньерской. «Сейчас вид совсем такой, будто вынет из кармана табакерку, да еще назовет ее табатеркой», – подумал Яценко.
– Да, я весь день на службе, а затем все какие-то дела, никому ненужные свидания или длинные скучные обеды. Возвращаюсь в такие часы, когда поздно было бы тревожить вас.
– Правда, я к вечеру теперь уж почти никуда не гожусь… В четырнадцатом веке состоялось, – начал он с расстановкой и на мгновенье остановился, – в четырнадцатом веке состоялось официальное свидание германского императора Вячеслава с французским королем Карлом VI. Император был запойный алкоголик, а король тихопомешанный. И придворные никак не могли устроить встречу: когда у короля светлый промежуток, император совершенно пьян; когда император в виде исключения трезв, у короля припадок безумия… Так очевидно, и мы с вами, – сказал, смеясь, Дюммлер. «Опять исторический анекдот, а я хотел поговорить просто», – огорченно подумал Яценко.
– Я приехал проститься, Николай Юрьевич. Послезавтра едем.
– Уезжаете в Америку? Рад за вас, огорчен за себя, – говорил старик. – А я погулял, то есть, точнее, посидел полчаса в Люксембургском саду. Каждый раз, как прихожу туда, подумываю, что, быть может, в последний раз: корабль уже вышел из Делоса… Не помните? Это из «Федона": Сократ должен был умереть в тот день, когда из Делоса вернется посланный туда корабль… Не подумайте, избави Бог, что я сравниваю себя с Сократом, но „Федон“ именно та книга, которую мне теперь полагалось бы читать. Перечел. Да, многое хорошо, кое-что даже убедительно… Надо бы еще обойти старые кладбища. На некоторых лежат известные когда-то люди, с которыми или вблизи которых прошла жизнь. И их надо бы посетить в последний раз. Да, перечел „Федона"… У вас какая философия смерти? Верно, такая же, как у большинства людей: «никогда об этом не думать“?
– Я не знаю, кто и что мог бы предложить лучше.
– Можно найти лучше. Я и «Афину» основал для этого, – сказал Дюммлер. Виктор Николаевич смотрел на него удивленно. «Он все же несколько раз по-разному объяснял мне, зачем основал „Афину“. – Не только для этого, разумеется. У китайцев есть изречение: „Знай, что уже поздно, очень поздно“. Стараюсь не испортить некролога, тех десяти строк, которые обо мне поместит „Le Monde"… В таких случаях принято утешаться: «что ж, пожил, достаточно, знал хороших людей“. Действительно пожил и знал, да утешенье в этом слабое. Вот стал с немалым увлеченьем хвататься за всякие соломинки, вроде загробного существования. По-моему, закон сохранения энергии предполагает бессмертие души, как вы думаете? Пьер Кюри погибает под колесами грузовика, куда же девалась потенциальная умственная энергия Пьера Кюри? Но, к сожалению, меня не очень утешит бессмертие души в какой-либо термической форме. Или хотя бы и в психической, да не в моей.
