Тиран в шелковых перчатках - Габриэль Мариус

Его спокойствие было непоколебимо.

— Будь благоразумна. Я просто вышел глотнуть свежего воздуха, а когда вернулся в клуб, тебя уже не было. Я понятия не имел, где ты.

— О, что за чушь! Ты запустил свои когти в эту женщину и умыкнул ее на джипе.

— Что ж, ты и сама, кажется, была неприлично счастлива в компании лесбиянки.

— Кдкой лесбиянки?

— Потрясающей блондинки. Солвдор.

— Сюзи? Она не лесбиянка.

— Моя дорогая Уна, не поверю, что ты настолько наивна.

Она ненавидела, когда в спорах он начинал называть ее настоящим именем.

— О чем ты говоришь?

— Да ладно. Скажешь, не заметила, какого толка этот клуб? Что все женщины наряжены мужчинами, а мужчины — женщинами?

— Что?

— Это место сборищ первертов. Солидор — известная лесбиянка. Кокто — педик, Пуленк — тоже, а уж твой Кристиан Диор всем пидорам пидор.

Она растерялась.

— Полагаю, сейчас ты скажешь, что и твоя крошка кокни — тоже лесбиянка?

— Нет. Она была единственной нормальной женщиной в этом вертепе. Именно поэтому мы и отправились подышать свежим воздухом.

Купер стала вспоминать вчерашнюю компанию, людей за столиками, Сюзи, сжимающую ее руку, странных «женщин» с хриплыми голосами, толпящихся у входа. Неужели Кристиан Диор тоже из тех, кого Амори презрительно назвал «педиками»? Если так, то он — первый среди ее знакомых. По крайней мере, о ком она точно знает. Раньше она слышала это определение только в качестве оскорбления, когда говорили о ком-то испорченном. Но Кристиан какой угодно, только не испорченный. В его характере, конечно, проскальзывают женственные черты, и он прекрасно умеет смотреть на все с женской точки зрения. В нем есть нежность, несвойственная мужчинам.

— Мне все равно, — сказала она наконец. — Кристиан вел себя безупречно. Он больше мужчина, чем ты, при любых обстоятельствах.

Его лицо застыло.

— Ты ведешь себя как стерва.

Она почувствовала, что впервые видит его без прикрас — таким, какой он есть, и это ее сильно напугало. И разозлило.

— Я не позволю тебе затыкать меня, Амори. Вчерашняя ночь положила конец всему. Ты не представляешь, насколько это было ужасно. Тебе даже не жаль, что бедняга Джордж умер.

Он нетерпеливо отмахнулся:

— Конечно, мне жаль, что он умер. Но ты слышала результаты вскрытия. Он сам виноват. Никто ничего не мог сделать. И мне жаль, что тебе досталось.

Тебя ничто не волнует, — продолжала она обвинять Амори. — Я просто раньше с этим не сталкивалась. Единственное, что для тебя важно, — собственное удовольствие.

Он помолчал какое-то время, будто всерьез обдумывал ее слова. Мимо них по улице проносились джипы и грузовики.

— Не просто удовольствие, — сказал он наконец. — Это намного больше. Это жизнь. Я писатель. Я нуждаюсь в опыте, Уна. Если я ничем не наполняюсь, я ничего не могу выдать обратно. Я не могу сказать «нет» жизни.

— Ты обвиняешь меня в том, что я стою между тобой и жизнью?

— Ты никогда не поймешь.

— Да, видимо, мне не понять. Тебе никогда не приходило в голову, что ты можешь что-нибудь подцепить? И наградить этим меня?

— Я не сплю с женщинами такого сорта.

Его наглость вызывала отвращение.

— Не думаю, что ты удосуживаешься выяснить, какого сорта эти женщины. — Купер сделала глубокий вдох. — Я не еду с тобой в Дижон. Я остаюсь в Париже.

Он моргнул:

— Ты не можешь просто взять и соскочить. Ты моя жена.

— Я хочу развода.

— Не смеши меня. — Он устало закатил глаза.

Купер стиснула кулаки.

— Что бы ты ни делал, Амори, — процедила она сквозь сжатые зубы, — не нужно говорить со мной отеческим тоном.

Он в изумлении помотал головой:

— Ты изменилась, Купер. Что на тебя нашло?

— Я не шучу. Я требую развода.

— Думай, что говоришь! Развод — дело серьезное.

— Какие-то несколько слов, которые пробормочет судья, — парировала она. — Так же, как при заключении брака.

— Ты же не думаешь так на самом деле.

— Раньше не думала. Но ты заставил меня изменить точку зрения.

— Не знал, что ты такая циничная.

— Учитель был хороший.

— Если ты этого хочешь — черт с ним, будь по-твоему! Но дождись, пока мы вернемся в Нью-Йорк.

— А здесь чем плохо?

— Я не собираюсь бросать тебя одну.

— Я не ребенок. И это я тебя бросаю, а не наоборот.

— Ты, кажется, забыла, что я несу за тебя ответственность.

И тут она взорвалась:

— Ответственность?! Да я при тебе как служанка! Ты используешь меня, как используют удобства. Хотела бы я знать, кто тут за кого отвечает.

— Я не могу с тобой говорить, когда ты в таком настроении, Купер.

— Я чувствую то же самое.

Она повернулась и пошла прочь, а он стоял и смотрел ей вслед.

Через минуту он догнал ее, схватил за руку и развернул к себе лицом:

— И как ты это себе представляешь? Что ты будешь делать здесь совсем одна?

Она стряхнула его руку:

ВТ' То же, что и делала: репортажи и фотографии для британских газет.

Губы Амори изогнулись в усмешке:

— Милая, то, что ты время от времени писала за Джорджа, еще не делает тебя журналисткой.

— Вообще-то, я думаю, делает. Редактор Джорджа не способен отличить его работу от моей. Они опубликовали десятки моих статей без вопросов. Джордж так и не отправил мою последнюю корреспонденцию. Письмо все еще лежит на столе в прихожей.

— Это последний репортаж Джорджа!

— Это мой репортаж, — гневно возразила она. — Я там присутствовала. Я сделала фотографии. Я написала текст. Джордж не имел к этому никакого отношения. Все это время он пребывал в пьяном ступоре. И знаешь что? Это чертовски хорошая история!

— И это делает тебя журналисткой?

— Не пытайся принизить меня, Амори. Джордж мертв. Его фотоаппарат и печатная машинка достались мне. Я добьюсь аккредитации у британцев и поговорю с его редактором. Если они не захотят платить мне зарплату, стану внештатной корреспонденткой.

— Я смотрю, ты все продумала.

— Да, пока замывала кровь Джорджа, я все продумала.

Она снова зашагала прочь, но на этот раз он за ней не пошел.

Диор заскочил в полдень, щеголевато одетый, с разрумянившимися от осеннего ветра щеками.

— У меня час на обед, — после приветствия сказал он. — Я решил проверить, как вы себя чувствуете после вчерашнего ужасного потрясения.

— Вы так добры, месье Диор. Не знаю, как бы я вчера без вас справилась.

— Ну что вы! Я слышал, причиной всему язва?

— Да. — Они оба уставились на огромное пятно на деревянном полу, которое она пыталась оттереть. — Я пробовала хлоркой, но и она не слишком помогла.

— Я раздобуду питьевой соды. В Париже совсем нет муки для выпечки, — нахмурился он, — зато соды сколько угодно.

— А она отмоет кровь?

— Да. Мне рассказал об этом мясник, когда я был еще маленьким мальчиком, и я запомнил.

— Как в романе Агаты Кристи, — пробурчала Купер. — Только почему-то это не кажется забавным.

— Вы не можете здесь оставаться, — ответил Диор. — Это больше похоже на «Гран-Гиньоль» [15], чем на Агату Кристи. По ночам вас будут мучить кошмары.

— Мне в любом случае придется искать другое жилье, я порвала с Амори. Потребовала у него развода.

— Ah, mon Dieu! [16] Это было необходимо?

— Да! — отрезала она. — Было.

— Я знаю, вы, американцы, не придаете особого значения разводу…

— Неправда! — оборвала она. — Этот американец относится к разводу чрезвычайно серьезно, так же как я — к браку.

— Хорошо, дорогая, — согласно кивнул он. — Просто вы выглядите совсем больной.

— Чем дольше я с ним останусь, тем более нездоровой буду выглядеть.

В глазах Диора отразилась глубокая печаль.

— Иногда, дорогая, нам приходится мириться с неверностью красавцев, чтобы не потерять их.