Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...
— Товарищ Ворошилов, подождите!
— Что, не готово? — улыбается Климент Ефремович.
— Сейчас, сейчас, одну минуточку! — заикаясь попросил я.
Они остановились. Смолк оркестр. Наступила пауза. На меня смотрели сотни глаз. Я нервно бегал вокруг аппарата. Наконец «обуздал коня» и прокричал: «Можно!!!» И грянула музыка. И они пошли, приветствуя. А я крутил, крутил…
Просматривая отснятый материал на экране, мой шеф похвалил меня: «Ты, Сашок, молодчина. И снял хорошо, и смелость показал. А у меня ничего не вышло — они подошли к машинам, а там их народ окружил. Только спины и увидел. Иди, брат, в кассу, деньги получай. Я как практикант получал рубль в месяц. А тут… целая десятка!»
Александр Кузьмич Пищиков — один из старейших украинских кинооператоров. «Кузьмич» — так любовно называли его те, кто уже много лет знает этого жизнерадостного и остроумного человека.
* * *
Старик Ольшанский, «справляя нужду», любил наблюдать за жизнью через обширную щель в двери дворовой уборной.
«Воображаю, та лошадь, какого она о нас мнения… Есть же такие животные, у которых так хорошо за все говорит лицо…» — размышлял старик Ольшанский, глядя на крепкого битюга, запряженного в телегу с бочкой, возле которой сидел старый Абрам Копыленко, держа в руках огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем масла. Битюг Герман с завистью косился на хлеб, шевелил лохматыми ушами и нервно похлестывал себя шикарным темным с проседью хвостом. Уже много лет они вместе с Копыленко возили эту проклятую зловонную бочку, наполняя ее до отказа в каждом дворе по всей Большой Васильковской. Конечно, возить за собой бочку было намного легче, чем таскать тяжелую немецкую пушку. Герман Геринг привык к своей новой жизни, он любил своего нового хозяина, но страшно обижался, когда Абрам Копыленко называл его «аккупантом».
«Этот старый конь взят в качестве трофея… Как то кино, которое вчера показывали в клубе Фрунзе. Там тоже было написано, что оно взято в качестве трофея… Интересно, а в качестве чего вывез оттуда мебель на три комнаты, с картинками и посудой, как у царя, с музыкой всякой со всего свету этот Бенин папа?..»
Старик Ольшанский вспомнил, как этот Герман появился здесь во дворе с табличкой, где было написано химическим карандашом: «Отправить у Киев, на Большую Васильковскую 21 у руки Копыленко». И конь дожидался этого Копыленко почти целый год, пока жена Абрама не пристроила его временно на службу в конную милицию тут же, на Демиевке. И что сказать, второго такого коня ни в милиции, ни на всей Демиевке не было… До сих пор при их с Копыленко появлении на Большой Васильковской люди останавливаются и любуются Германом, невзирая на жестокое зловоние, исходящее от их бочки… «Но и к этому можно привыкнуть…» — размышлял старик Ольшанский. Копыленко, взяв с телеги огромный ковш, подошел к двери и по-хозяйски дернул ее, прервав этим самым размышления старика Ольшанского.
— Эй, хватит, выходите, у меня уже обед закончился! — закричал Абрам Копыленко…
… Когда Миша Мирсаков подошел к уборной, он застал там Копыленко, и Мише показалось, что Копыленко разговаривал сам с собой разными голосами, строил рожи и размахивал руками…
— И он подходит до кассира и спрашивает у него билет на концерт Давида Ойстраха.
— Вообще билетов уже нет, но вам как большому музыкальному знатоку мы что-нибудь найдем, — говорит ему кассир. — Вот есть один билет на тринадцатое число.
— На тринадцатое?.. Одну минуточку, — говорит этот еврей и начинает заглядывать в свою записную книжку. — Нет, — говорит, — к сожалению не смогу… В этот день играет Шапиро.
— Ну, тогда возьмите билет на концерт Гилельса… На двадцатое число.
— Нет, — говорит он, перелистывая книжечку, — не смогу… В этот день играет Шапиро.
— Простите, а кто такой этот Шапиро? Какой-нибудь лауреат? — спрашивает кассир, высунувшись из окошка филармонии.
— Нет… Он играет на барабане в ресторане «Абхазия» на Крещатике…
— И вам не стыдно! Я вам искренне удивляюсь… На что вы меняете великое искусство?
— Ой, я ничего не меняю… Просто в те дни, когда играет Шапиро, я живу с его женой…
И в это время послышалось громкое ржание. Миша Мирсаков повернулся в сторону Германа, но тот уткнулся по самые глаза в мешок, висевший на его шее, и молча пережевывал корм… Ржание шло из уборной.
* * *
Как говорил старик Ольшанский, «янкины подарки давали в обмен на погибших отцов».
В конце войны семьи погибших офицеров получали американские подарки. В посылках были конфеты, шоколад, сухое молоко, яичный порошок, тушенка и вещи. Кое-что из продуктов шло на обмен, некоторые вещи продавались, так как на нас они не годились, да и не ходили у нас в таком тогда. Из двух мешков, в которые были упакованы подарки, Миша Мирсаков пошил Вильке лыжный костюм. Мешки были фланелевые, белого цвета, с огромными цифрами и надписями на «ихнем языке». Мешки распороли и покрасили в синий цвет, а потом уже из них и сшил чудо-костюм Миша Мирсаков… Но через некоторое время буквы и цифры повылазили наружу…
Конечно, сейчас это было бы высшим шиком, и цена этого костюма могла бы быть выше самых лучших лейбовых джинсов, но в те годы это было похоже на исписанный ругательствами забор. И костюм разделили на два предмета: верхняя его часть служила постелью для кота Путьки, нижней же половиной, бруками, как говорил Мирсаков, мыли полы, после чего доски приобретали синеватый оттенок.
* * *
На первый послевоенный спортивный праздник, посвященный открытию Республиканского стадиона, весь наш двор пошел на стадион. Надев красивое американское платье, сверкающее сотнями маленьких бусинок, Лиза с Вилькой и Яшей отправились посмотреть на выступления гимнастов, акробатов и силачей-штангистов Григория Новака и Якова Куценко.
В разгар красочного зрелища засверкали молнии, загрохотал гром и полился дождь, как из ведра. И пока Лиза с детьми добежала со стадиона на Красноармейскую в ближайший магазин, чтобы, спрятаться под его крышу, буквально на глазах ее шикарное американское платье уменьшилось до размеров девичьей кофточки…
Лиза обменяла платье на белый халат, который любезно предложила молоденькая продавщица бакалейного отдела, видя позор матери двоих детей… И тот халат привел Лизу в торговлю, где она работала до последних дней своей жизни
Он был старый холостяк, этот Изя Нудельман, но к нему вечно водили невест. И он обычно начинал разговор с ними примерно так:
— Поверьте моей, совести, я в жизни человек очень скромный, без всяких там претензий, и совсем не переборчивый в еде. Меня устроит и обычный перловый суп… Я люблю перловый суп. Но это должен быть только перловый суп, — спокойно говорил он. — И только перловый суп!.. — Лицо его становилось красным… — И только перловый суп… — Глаза его наливались кровью, лицо синело, жилы вздувались, его начинало трясти, и кулак с грохотом обрушивался на стол, и посуда, разлеталась вдребезги… — И только перловый суп!!! — несся истерический крик Нудельмана вслед убегающей в ужасе очередной кандидатуре на пост его подруги жизни…
Успокоившись, он переодевался: снимал с себя «венчальный пиджак», сорочку, тесные праздничные парусиновые туфли, натягивал на голое тело теплый ташкентский халат, влазил босыми ногами в огромные ковровые шлепанцы и, почесывая грудь, обросшую козлиной шерстью, садился за кухонный стол работать… (Вам не приходилось видеть книжку «Накипь на чайнике и камни ни зубах»? Старик Ольшанский говорит, что ее написал наш Изя Нудельман). Он писал, макая в «невыливайку» ученическую ручку с пером № 86, Нудельман вносил новые мысли в толстую амбарную книгу, где каждый лист был аккуратно разделен карандашной линией на две равные части с заголовками «Мы должны» и «Нам должны»… Он был книжник. Он купил на толкучке две потрепанные толстые книги, подклеил их мучным клейстером, сделал им обложки и написал чернильным карандашом на одной из них: А. Дюма «Ожиренье королевы», а на другой — Ф. Шиллер «Дон-Карлос, инфаркт испанский».
А вообще-то поговорить с ним было большим удовольствием. Вот только изъяснялся он как-то странно, пытаясь показать свою грамотность и начитанность, отчего у собеседника голова шла кругом…
— Мадам Сундуковская, я вас очень уважаю, а вы меня всегда утрируете… И, пожалуйста, не разыгрывайте тут срарш… Все, пляшите песни… У меня к вам уже никаких реверансов не будет… Мы с вами в полном благодатии…
— …Это уже не фунт дыма!.. Слово дал — не воробей!
— …Я довел девушку до белого колена!..
— …У меня уже нет сил гешефты делать!..
— …Этот шофер возил когда-то мерина города…
— …Курица?.. Что вы знаете, — у него же голова работает в обратную степь!..
— …Скоро мне эти ваши невесты уже икаться будут… Так же можно раздреманжировать человека до полного обалдения!.. Невесты… Какие-то хиври замаланские… Я на них не трансфольтабельный… И чтоб мы с вами этот вопрос больше не котировали, так как это может потянуть за собой резонанс… Перестаньте мне устраивать кошмарные ночи Петербурга!..
