Александр Западов - Опасный дневник
Панин похвалил адъютанта бывшего государя поручика Порошина и рассказал, при каких странных обстоятельствах познакомился с ним.
— Бывший государь хотел ко всем приставить своих сторожей, но, как говорят в народе, блудливой корове бог рог и порог. — Екатерина любила русские пословицы, но путала их. — Григорий Григорьевич Орлов мне объяснил, что позавчера он со своим сторожем Перфильевым сел в карты. Две тысячи рублей проиграл, пока тот не напился допьяна и Григорий мог уйти.
— Мой караульный никакой мне досады не сделал, — сказал Панин. — Он молодой офицер, человек воспитанный, обучался в корпусе и, по его словам, весьма привязан к великому князю. Ныне он лишился своей должности у государя, и, если будет на то ваше соизволение, я бы взял его в штат великого князя кавалером к его высочеству, чтобы мне помощником был. Я надеюсь, что вашему величеству благоугодно будет осчастливливать меня комиссиями или поручениями, что заставит из Летнего дворца чаще отлучаться.
— Не нужен ли вам еще кавалер? — спросила императрица. — Возьмите Перфильева. За него Григорий Григорьевич просил, чтобы какое-нибудь место с жалованьем ему предоставить. А в покоях великого князя Перфильев от игры и от вина отстанет, и мы доброе дело сотворим.
— Воля вашего величества закон, — кланяясь, отвечал Панин. — Указ тотчас на подпись поднесу. Так исполнилось желание Порошина, и он стал дежурным кавалером при наследнике престола. Для этого понадобилось только, чтобы в российском государстве произошла смена правителей.
2
Утром следующего дня на квартиру к Порошину явился Преображенский гренадер и передал письменное приглашение Панина пожаловать к нему по самонужнейшему делу.
Дождавшись полудня — знатные люди рано вставать не любят, — Порошин отправился в Летний дворец.
Никита Иванович встретил его как старого знакомого. — Вот и мой Аргус! — весело вскричал он. — Недолго же вы меня прокараулили! Колесо Фортуны повернулось — вам вниз, мне вверх.
Порошин смущенно улыбался.
— Полно, — сказал Никита Иванович, — всякое в жизни бывает. Однако этот случай доставил мне возможность узнать вас, увидеть, что привязанность ваша к великому князю нелицемерна, и получить высочайшее соизволение определить вас кавалером к великому князю, сиречь быть товарищем его игр и наставником.
— Спасибо, ваше превосходительство, — краснея, вымолвил Порошин. — За счастие почитаю…Он замолк, не найдя слов для официальной и вместе с тем искренней благодарности.
Перемена судьбы Порошину была приятна. Он не имел причин любить бывшего государя или чувствовать признательность к нему. Как военный человек, Порошин разделял общее для русских офицеров и генералов негодование по поводу перестройки армии на прусский образец, затеянной Петром Федоровичем. Не мог он простить государю позорного для России мира с Фридрихом Вторым, о чем в те дни Ломоносов писал так:
Слыхал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб торжествующий народ
Предался в руки побежденных?
О стыд, о странный оборот!
Русские мундиры были заменены шитыми на немецкий манер, узкими и кургузыми. Полки раньше назывались именами городов — Архангельский, Суздальский, теперь — по фамилиям шефов или полковников. Войска, едва избыв Семилетнюю войну, должны были готовиться к походу на Данию, чего ни один человек из рядового и командного состава армии не желал.
Служба при государе была для Порошина тяжелой, и не столько обязанностями, сколько отсутствием их. Государь каждый день с утра пил крепкое английское пиво, и если бывал не очень пьян, то есть держался на ногах, то командовал разводом караулов и производил ученье гвардейской пехоты, заставляя маршировать даже генералов и фельдмаршалов. Никакого уважения к их заслугам и возрасту царь не оказывал и сыпал ругательствами, если какой-нибудь почтенный старик сбивался с ноги. Стоять за спиной государя, ожидая приказаний, часто невыполнимых, было тошно.
Не менее противным казалось Порошину и царское веселье. В столице говорили о том, как развлекается государь, свидетелей участников его забав было много. Он любил обедать у своих вельмож, приезжал неожиданно и привозил всех приближенных с их челядью. Столы у тех, кого навещал государь, накрывались в обычные дни на тридцать, сорок, пятьдесят приборов, и для такого числа гостей обед готовился. Но лишняя сотня ртов требовала от хозяев расторопности.
Правда, царская свита едой не увлекалась, зато имела пристрастие к вину. Табак и трубки компания привозила с собой, раскрывались окна, и дым клубами валил на улицу. Курение государь полагал как бы обязанностью офицера и презирал тех, кто не употреблял табаку.
Хозяева не скупились для почетного гостя, бутылки подавали корзинами, за столами становилось шумно, начинались перебранки, вспыхивали драки. Через час-другой слуги и солдаты уже выносили упившихся и на линейках развозили по домам…
Нет, Порошин совсем не жалел о том, что лишился прежнего места. Он внимательно слушал речь Никиты Ивановича о великом князе и обязанностях его кавалеров.
Панин рассказал своему новому подчиненному, что императрица Елизавета Петровна торопила учить и развивать великого князя. Воспитателем к нему был приставлен Федор Дмитриевич Бехтеев, ранее служивший по дипломатической части — он был русским послом во Франции. Явившись во дворец, Бехтеев взялся преподавать мальчику грамоту, для чего собрал прислугу, усадил вместе с Павлом и показал разом все буквы. Павлу сделалось скучно, и он убежал.
Бехтеев придумал другой способ: позвал мастеров, велел вырезать из кости фигуры гренадер и мушкетеров и на шляпы им поставить буквы французского алфавита. Потом изготовили деревянных драгун, этих — с литерами русской азбуки. Бехтеев ставил фигуры попарно — Павел читал слоги, в одну шеренгу — выходило слово, русское или французское. Так мальчик познавал грамоту.
По просьбе Панина дюжину мамок и нянек сменили на шестерых лакеев — великий князь нуждался в мужском Окружении. Разговоры богомольных старух о конце мира успели совершенно напугать великого князя. При каждом раскате грома он спрашивал: не наступает ли Страшный суд? Павел боялся темных туч, смотрел, не ко дворцу ли они движутся, и ждал от них беды.
Великий князь упросил выдать его лакеям ружья, солдатское обмундирование и с увлечением учил свой отряд. Можно было дивиться, как знает он требования строевого устава.
— Ничем, кажется, не пренебрегали для лучшего воспитания великого князя, — говорил Панин. — Какие хитрости придумывали, дабы внушение сделать ему! Извольте полюбоваться.
Он вынул из стола несколько листков бумаги и протянул Порошину. На верхнем было написано: „Письмо господина Правомыслова, отставного капитана, из Санкт-Петербурга к господину Люборусову, отставному капитану в Москве“.
Порошин вопросительно поглядел на Панина.
— Почитайте дальше, — сказал тот. — Это ведомости о поведении великого князя, которые будто бы в самом деле сообщали некоторые знающие люди из города в город.
„Конечно, друг мой, — писал отставной капитан приятелю, — опечалились вы прежним моим письмом о государе великом князе Павле Петровиче. И подлинно было чему нам тогда печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас обрадую. Его высочество стал с некоторого времени изменять свой нрав: учится хотя недолго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают. А если у него, бывает, нет охоты учиться, то его высочество ныне очень учтиво изволит говорить: „Пожалуйста, погодите“ или: „Пожалуйста, до завтра“. А не так, как прежде, вспыхнет, головушку закинет с досады и в сердцах ответить изволит: „Вот уж нелегкая!“ Какие неприличные слова в устах великого князя российского!“
— Мальчик очень умный, — сказал Панин, когда Порошин закончил чтение наставительных писем. — Он знает, кем будет, и — поверьте — к тому готовится.
В столовой собрались постоянные гости Никиты Ивановича и великого князя — Петр Иванович Панин, Иван Григорьевич Чернышев с братом Захаром, Александр Сергеевич Строганов, голштинский министр Сальдерн, секретарь императрицы Теплов. С великим князем сел дежурный в этот день Тимофей Иванович Остервальд.
Первые минуты обеда прошли в молчании, потом завязался разговор о дипломатии. Теплов похвалил ум и опыт графа Петра Андреевича Толстого, русского министра при турецком дворе во времена царя Петра Первого.
— Когда царевич Алексей от отца бежал, — сказал Теплов, — Петр Андреевич его разыскал, улестил и в Россию без конвоя сумел привезти.
— Изворотлив и ловок был, как бес, — заметил Никита Иванович. — Он в стрелецких бунтах участвовал, Милославским служил против молодого царя Петра Алексеевича — и сухим из воды вышел, кругом оправдался. Государь числил за ним грехов немало, но ценил за то, что умен. Случалось, когда в компании подопьет, — с ним это нередко бывало, — и Толстой тут, государь снимет с него парик, по плеши колотит и приговаривает: „Голова, голова, кабы не так умна ты была, давно б я отрубить тебя велел…“
