Юзеф Крашевский - Ян Собеский
Не владея собой и не сознавая того, на что я решаюсь, я с саблей в руках бросился на него, крича:
— Защищайся, негодяй!
Напрасно нас старались оторвать друг от друга; во мне кипела такая злоба, что я мог устоять против десятерых, и Сушку, литовца, клеветавшего на короля, так сильно ударил саблей по голове, что если бы нас насильно не разъединили, то, наверно, убил бы его.
Я даже не чувствовал раны в плече и пришел в сознание только на улице, куда меня вывели мои знакомые из боязни мести литовцев за Сушку.
Я почувствовал что-то теплое, разлившееся по руке, но, вполне владея ею, не обратил на это внимания, перевязав руку платком.
Но мне уже не удалось лично передать гетману ответ воеводы, потому что, обливаясь кровью, я от головокружения грохнулся оземь как мертвый.
Я только тогда пришел в себя, когда после некоторого времени вызванный фельдшер, осмотрев мою рану, привел меня в чувство.
Мне не пришлось объяснять происшедшее, потому что Михайловский, служивший также у Собеского, был свидетелем всего скандала и знал, почему я выступил в защиту гетмана.
Гетман, занятый всю ночь делами, урвал минутку и пришел ко мне.
— Да вознаградит тебя Господь, — сказал он, нагнувшись надо мной, — но ты должен знать поговорку: «Собака лает, ветер носит», а потому на подобные разговоры не стоит обращать внимания… Слава Богу, что тебя не изрубили, — продолжал он.
На это я ответил слабым голосом:
— Когда слышишь такую низкую клевету, то человеку трудно владеть собой.
Гетман улыбнулся и, собираясь уйти, молвил:
— Янош говорит, что живо поставит тебя на ноги, а пока надо лежать спокойно.
И вот, томимый любопытством узнать обо всем происходящем, я должен был лежать, прикованный к постели, в душной хате, страдая от раны и мучимый голодом, так как получал только жидкую пищу. Шанявский приносил мне сведения обо всем.
— Не хватило бы нас, всех приверженцев гетмана, — сказал он, — если бы мы постоянно вступались за француженку. Говорят, что хоть его и изберут королем, но ей короноваться не позволят.
Всем издавна было известно, что она ничьей любовью не пользовалась, кроме влюбленного в нее мужа, русского воеводы (снискать расположение которого она старалась) и нескольких родственников. Она всех отталкивала от себя своей гордостью, считая себя чуть ли не божеством и требуя особенного поклонения. Редко удавалось видеть ее в хорошем расположении духа или услышать от нее ласковое слово. О ее обращении с мужем, которому она была обязана всем, хотя ей казалось, что муж всем ей обязан, знали только мы, свои люди. Гетман переносил все с необыкновенной кротостью и покорностью. Мы, чужие, не обладавшие таким терпением и не способные к уступкам, часто, глядя на нее, сжимали кулаки, втихомолку приговаривая:
— Задал бы я тебе перцу!
От Шанявского я узнал о необыкновенной деятельности, проявленной со стороны гетманши, не считавшейся со словами и намерениями своего мужа, и об агитации со стороны Пацов и королевы, и о сплетнях, касавшихся красавицы гетманши и русского воеводы, подавшего в угоду ей свой голос за Собеского. Александр Любомирский, князь Михаил Радзивилл и многие другие ревностно агитировали среди сенаторов за избрание Собеского, у шляхты же он давно пользовался уважением за свои военные доблести.
Жена гетмана не скупилась на обещания раздачи должностей в будущем и от имени своего мужа обещала больше, чем он в состоянии был исполнить.
В доме была такая суета, что обо мне все забыли, и я не умер от голода благодаря только Шанявскому, помнившему обо мне. Кругом слышалась беготня, приезжали гости, рассылали во все стороны гонцов, чувствовалось беспокойство и неуверенность в прочности успеха.
Гетман-король переносил все необычайно спокойно, но жена его страшно волновалась, переходя от надежды к отчаянию и угрозам покинуть Польшу в случае позорного неуспеха.
Поминутно посылали гонцов к епископу краковскому и к русскому воеводе.
Пацы, расположившиеся отдельным лагерем в Праге, сосчитав свои силы, убедились, что они слишком малы для сопротивления. Маршалок Полюбинский и один из Огинских, взяв на себя посредничество, привлекли на свою сторону епископа виленского, и Пацы понемногу начали уступать, несмотря на отчаяние обиженной жены канцлера. Епископ, невзирая на просьбы королевы-вдовы, хотел объявить об избрании королем Яна Собеского, но последний наперекор своей жене и всем другим говорил, что примет корону только в том случае, если она будет ему единогласно предложена nemina contradicente — как гласил закон1.
В эту ночь никто не сомневался, что на следующий день Со-беский будет объявлен королем, а Шанявский мне рассказал, что в городе и в Воле царит огромная радость и что по этому поводу уже с самого утра население веселилось и выражало свою радость.
Во дворце не спали всю ночь: и на кухне, и в комнатах, и в конюшнях везде суетились.
Гетман только под утро лег в постель, а жена его все время писала и отправляла письма.
Кстати вспомню о моих странных отношениях с панной Фелицией. Хотя я с каждым днем все более убеждался в ее недостатках и в том, что она достойная ученица своей покровительницы, но доводы разума бессильны, когда человеком овладеет страсть. Мы все подшучивали над слабостью гетмана к его жене, но я, подобно ему, был так же слаб по отношению к Фелиции.
Она делала со мной что хотела, заставляя меня переживать то радость, то муки ада, без особенных усилий с ее стороны, — до того я находился в ее власти. Пока не было лучшего, и я был хорош: она дарила мне улыбки, принимала подарки, позволяла целовать руки; но лишь появлялся более выгодный претендент и начинал за ней ухаживать, она тотчас же меняла свое отношение ко мне, ясно показывая, что я ей чужой.
Я тогда давал себе клятву не глядеть более в ее сторону и старался сблизиться со Скоробогатой, девушкой доброй и расположенной ко мне. Фелиция не отличалась особенным постоянством, и после меня пользовался ее расположением некто Бартковский, имевший в своем гербе изображение свинки и прозванный нами за свою полноту настоящей свиньей. Его считали богачом, и отец его, владетель староства, выхлопотал при короле Михаиле право передать таковое в наследство сыну, jus communicativum[12]. Конечно, я не мог с ним сравниваться.
Но и он не долго оставался в ее сердце, если только этот постоялый двор можно было назвать сердцем.
Новым ее поклонником стал молодой, красивый малый, Костецкий, служивший в войске Яблоновского.
Фелиция обратила на него свое благосклонное внимание, я же был в немилости.
В это время появился при нашем дворе прибывший из Франции инженер и начал за ней ухаживать.
Костецкий, узнав, что панна совершает по вечерам в сопровождении француза длинные прогулки по обширному саду при дворе, охладел и покинул ее; тем временем гетман откомандировал француза следить за работами в крепостях, Бартковский тоже куда-то исчез, и я мог надеяться, что наступит моя очередь пользоваться расположением панны. Это совпало со временем, когда я лежал раненый. Я очень удивился, увидя Фелицию, вошедшую ко мне в сопровождении старой воспитательницы.
Я был так наивен, что принял ее посещение как доказательство расположения ко мне и снова воспылал к ней.
Шанявский, не желая меня огорчить сообщением того, что ему было известно, предпочел молчать. Панна, пробыв несколько минут, хоть и немного разговаривала, но улыбалась и была так мила, что своим посещением вернула мне силы и здоровье.
Другие лица, принадлежавшие к нашему двору, тоже навещали меня, утешая тем, что я пострадал, защищая честь гетмана, но посещение панны Фелиции я принял за особенное доказательство ее симпатии, и она снова вскружила мне голову. Рана, нанесенная мне, не была особенно опасной, но, медленно заживая, заставляла меня сидеть взаперти в то время, когда кругом происходило столько интересных и знаменательных событий.
К счастью, оба приятеля, Шанявский и Моравец, приходя по очереди, приносили слышанные ими известия. Моравец умел, хоть это по нем и не было видно, узнавать обо всех сплетнях, повсюду подглядывать и подслушивать.
Все эти дни будущая королева провела в большой тревоге, так как вдова Михаила, соглашавшаяся раньше выйти за Лотарингского, потом за французского кандидата, под влиянием уговоров Пацов задалась шальной целью заставить Собеского через посредство сейма развестись с женой и жениться на ней.
Хотя это скрывали перед женой гетмана, но трудно было утаить эту интригу, и надо было видеть ее бешенство, когда это известие дошло до ее ушей.
Тщетно гетман на коленях перед ней клялся ей в том, что предпочтет отказаться от короны, если ему поставят подобное условие, но она, судя по себе, не успокоилась до тех пор, пока не были подписаны и закреплены pacta conventa.
