Роуз Тремейн - Реставрация
Я постарался как можно лучше обработать рану — промыл теплой водой, смочил льняную тряпочку спиртом и наложил на больное место. Минетта заскулила во сне, потом ее стали сотрясать ужасные конвульсии. В уголках пасти выступила пена. Я крепко держал ее, дожидаясь конца судорог. Рядом стоял мой слуга Уилл Гейтс — белый, как бумага, на его лбу проступил пот.
— Плохи дела, — сказал я Уиллу. — Не знаю, что и делать. Где сейчас можно найти доктора Мердока?
— Доктор Мердок — шарлатан. Сущий невежа.
— Все равно. Он — наша единственная надежда. Где его можно найти?
— Только в одном месте, больше нигде.
— И где же?
— В «Веселых Бездельниках», сэр.
Почему я не послал Уилла в таверну? Я не послал его, так как решил, что легкий галоп по ноябрьскому снежку на Плясунье поможет освободиться от беспокойства и страха, не оставлявших меня в тот вечер. Я крикнул конюху, чтобы тот седлал лошадь, а сам тем временем отнес Минетту в свою спальню, положил на кровать и приказал Уиллу под угрозой увольнения не оставлять собаку ни на минуту.
— А что мне делать, если ее опять станет трясти, сэр?
— Крепко держать, — ответил я. — И стараться, чтобы она не дергалась.
Я вскочил на Плясунью и поехал через парк, спугнув попавшегося на пути марала. Пришпорив лошадь, я погнал ее быстрым галопом, жадно вдыхая свежий густой воздух и чувствуя, как острый страх понемногу отступает.
К тому времени, когда я привязывал Плясунью у входа в таверну, лицо мое пылало, а тело взмокло от пота. Дыша тяжело, как кит, я вошел внутрь. Огляделся, ища взглядом приметную — сутулую, с длинными липкими руками — фигуру доктора Мердока. Однако доктора нигде не было видно.
— Не знаешь, заглядывал сюда вечером доктор Мердок? — спросил я зачуханного крестьянина, потягивавшего пиво. — Кто знает, где его можно найти?
Сквозь дурно пахнущее сборище свинарей, егерей и птичников ко мне пробралась Мег Стори. В тусклом свете волосы ее пылали огнем. Она по-дружески чмокнула меня в щеку, потом взяла за руку и, не говоря ни слова, отвела в прохладную темную кладовую — хранилище бочек с пивом, и там нежно поцеловала в губы. «Хочу, чтобы ты знал, — сказала она, — мне очень жаль, что из твоего нового занятия ничего не вышло».
Мое тело и мозг горели. Я издал ликующий вопль и заключил Мег Стори в объятия. «Пусть природа решает судьбу Минетты и мою тоже», — бормотал я между поцелуями и ласками. Вскоре я совсем забыл о бедной собачке и увлеченно кувыркался с Мег на земляном полу.
Как выяснилось, через час доктор Мердок пришел в таверну, но я, смущенный и взволнованный любовным приключением с Мег, провел остаток вечера, выискивая доктора в других местах. Наконец Плясунья совсем выбилась из сил, перешла на шаг, и так мы, усталые, вернулись домой.
Уилл Гейтс крепко спал на полу моей спальни. А на кровати, под полосатой тряпкой — в ней я узнал одну из столовых салфеток, подаренных королем, — лежала мертвая Минетта.
Опустившись на колени, я хотел было помолиться, но, как оказалось, забыл не только то немногое, что знал о болезнях и их лечении, но и те, веками освященные слова, с которыми обращаются к Богу.
Глава четвертая
Индийский соловей
Наутро после смерти Минетты пришел Финн, чтобы дать мне урок рисования. Я устало натянул шляпу с вислыми полями и надел балахон. По крыше барабанил холодный дождь. Поношенная одежонка Финна изрядно вымокла, и это делало его похожим на бродягу. Короче говоря, мы оба выглядели паршиво. Мне пришло в голову, что, хотя грусть часто служит стимулом для творчества, для реализации задуманного нужно прямо противоположное — холерический огонь, а этим утром я не ощущал в себе ни малейшей искорки.
— Иди домой, — сказал я Финну; сказал, не подумав, ведь Финну некуда идти: эту ночь он провел в одном из коровников лорда Бэтхерста. Несчастный, насквозь промокший художник с горя так осмелел, что заговорил (не в первый и не в последний раз) о столь важном предмете, как мой авторитету короля. Не мог бы я помочь ему получить местечко при дворе, пусть самое скромное, вроде помощника художника при фресковых работах или рисовальщика игральных карт?
Смерть Минетты не только опечалила, но и испугала меня. Сознательно избранная мной позиция невмешательства привела собаку к смерти; король Карл, в свою очередь, — теперь мне было ясно — предал забвению бывшего шута. В качестве компенсации я получил дом и титул, но обо мне самом забыли. Мое место заняли более сообразительные, остроумные люди — не столь низкого происхождения. Меня использовали, а потом выбросили за ненадобностью. Хотя сердце мое разрывалось от боли, я, однако, не собирался рассказывать Финну (который и так полон hauteuf,[23] ибо относился с презрением к моим художественным способностям), что уже не пользуюсь влиянием в Уайтхолле.
— Финн, — начал я, стаскивая с себя шляпу и швыряя ее на кипу чистых холстов, — нет никакого смысла поднимать этот вопрос: ведь ясно как божий день, что ты понятия не имеешь, как осуществляются такие сделки.
— Что вы хотите сказать? — спросил Финн, переминаясь с ноги на ногу, — в его ботинках хлюпало.
— Я хочу сказать, что мы живем в меркантильное время. Хотим мы этого или нет, но такова жизнь. И тот, кто с этим не считается, скорее всего, умрет бедным и никому не известным.
Финн широко раскрыл свой красивый рот, отчего его лицо приобрело детское, глуповатое выражение.
— Будь я богатым, — сказал он с сожалением, — не пожалел бы золота на то, чтобы вы замолвили обо мне словечко перед Его Величеством, но я едва свожу концы с концами, и если мне придется вернуть те небольшие деньги, что вы платите за уроки…
— Мне неинтересно, каким образом ты собираешься убедить меня использовать ради тебя мое влияние в Лондоне, — огрызнулся я. — Просто хочу напомнить, что время филантропии, которая, возможно, когда-нибудь и увлечет наши прагматические английские души, пока еще не наступило. И того, кто отстал от жизни, ждет презрение современников и могила бедняка. Иди домой, или, точнее, в коровник Бэтхерста, или еще куда-нибудь, где собираешься преклонить сегодня свою глупую голову, и подумай над моими словами.
Я смотрел, как он вышел на дождь. Высокой, худощавой фигурой он вдруг напомнил мне отца, и, глядя, как художник удаляется от дома, я испытал острую, как удар кинжала, боль в глубине своего существа. Чувство бесконечного одиночества навалилось на меня. Хотелось прыгнуть в седло и помчаться на Плясунье в Лондон, но я обещал королю держаться подальше от двора и «никогда не бывать у Селии в Кью и в коридорах Уайтхолла, слышишь, Меривел?». Я мог появиться там только по приглашению короля.
Я сел перед мольбертом. Холст был чист. Сняв парик, я яростно потер свою щетину. Дары короля были щедры — нет никаких оснований считать, что меня предали, и все же я так считал. Когда я очнулся после брачной ночи в сыром лесу — с больной головой, совсем один, и увидел, как от дома сэра Джошуа отъезжает карета, мне не могло прийти в голову, что я никогда больше не увижу короля. Казалось, теперь наши судьбы неразрывно переплелись. Я вбил себе в голову, что, если меня, который глупыми шутками умеет отвлечь его от государственных забот, не будет рядом, король впадет в тоску и почувствует потребность в своем шуте. Но смерть Минетты показала, что я заблуждался. Приближалась зима. За пять месяцев, несмотря на частые визиты придворных кавалеров — им нравилось дышать норфолкским воздухом и играть в крокет на моем поле, — я не получил ни одной весточки от короля — ни письма, ни другого знака внимания. «Не переживай, — притворно утешали меня придворные остряки, — он пошлет за тобой, когда ему придет охота послушать твой пердеж!» Говоря это, они сгибались от смеха пополам над крокетными молотками. Я тоже присоединялся к общему веселью. Эти люди любили меня за постоянную готовность быть объектом насмешек. Но, как вы понимаете, меня их слова совсем не успокаивали.
Я покинул студию, вошел в Утреннюю Комнату, сел за бюро и стал писать письмо королю.
Мой добрый господин, — начал я, и тут же перед глазами возник образ короля, он двигался, и от него шел неземной, мерцающий свет — от этого видения перехватывало дух.
Верный шут Меривел приветствует Вас, — продолжал я, — и молит небеса, чтобы это письмо застало Ваше Величество в превосходном здоровье и душевном состоянии, но — да простит меня Вог — не настолько прекрасном, чтобы при воспоминании о моих глупых выходках и всем моем карикатурном облике Вам не захотелось бы хоть ненадолго меня увидеть. Спешу сообщить Вам, сир, что, когда бы ни возникло у Вас желание или каприз увидеть меня — пусть на короткое время и в любой роли, — Вам нужно только сказать слово, и скорость, с какой я прилечу в Лондон, будет ненамного меньше скорости моих мыслей, которые часто переносят меня к ногам Вашего Величества.
