Милош Кратохвил - Магистр Ян
Архиепископ хихикнул. Он всегда радовался, когда кто-нибудь отвлекал его от невеселых размышлений. Взгляд архиепископа скользнул в сторону легата. При упоминании имени Гуса легат уставился на архиепископа.
— Отец архиепископ, — заговорил легат, — доктор сейчас упомянул имя одного смутьяна. Как ты думаешь, не пора ли предать его анафеме? — Казалось, Бранкаччи произнес эти слова мягко, вскользь, безо всякого нажима. Но уже по следующей фразе было видно, как он подбирал слова, чтобы приковать к ним внимание архиепископа: — Прошло уже немало времени с тех пор, как ты получил папскую буллу, в которой предусматривались меры наказания для Гуса.
Наконец легат задел архиепископа за живое. Пальцы старика разжались, цепь выскользнула и обвила запястье правой руки. Папская булла… Да, она у него надежно заперта в массивном секретере. Архиепископ поднялся и суетливыми старческими шажками направился к шкафу, — ему хотелось сделать всё, чтобы оттянуть нежелательный ответ. Но что они умолкли, словно воды в рот набрали? Почему такая невыносимая тишина? В этой тишине особенно назойлив скрип ключа. Да, булла лежала здесь. Вынув послание из потайного ящичка, архиепископ поцеловал свинцовую печать, висевшую на двух шелковых шнурах, и развернул пергамент. Глаза архиепископа впились в ровные буквы текста, и он тотчас забыл об опасности, прозвучавшей в вопросе легата. Грозное проклятие, готовое обрушиться на смутьяна, приободрило его, и в душе преподобного старца закипела злоба, которая накопилась у него за долгие годы страха, ненависти и забот.
— Вот она. Да, вот она, — сказал старик, бросая поверх буллы испытующий взгляд в сторону легата. — Но для исполнения ее еще не настало время!
— Когда же оно настанет? — ухмыляясь, без стеснения спросил Бранкаччи.
Доктор Бор (он ненавидел Гуса еще больше, чем архиепископ) еле сдерживал себя. Только повелительный жест архиепископа не позволял профессору открыть рот.
Архиепископ с минуту молчал. Он смотрел по сторонам, словно подыскивая что-то для ответа легату, и неожиданно его лицо прояснилось. Он подошел к книжному шкафу, поднял руку вверх и указал пальцем на корешки книг:
— Взгляни сюда, отец легат! Вот маленький паучок спускается на своей паутинке к земле. Это Гус. А единственная тоненькая ниточка, на которой он держится, — король. Он последняя опора Гуса. Когда мы порвем эту нить… вот так… — архиепископ, видимо не желая прикоснуться к липкой ниточке, оборвал ее своей золотой цепью, — он упадет. Мы сотрем его с лица земли этой буллой… — И архиепископ раздавил ногой паука, свалившегося на пол.
В зале наступила гробовая тишина.
Архиепископ снова подошел к секретеру, поцеловал свинцовую печать и, положив буллу в ящик, осторожно запер его.
Бор не выдержал и сказал:
— Я осмеливаюсь утверждать, что именно теперь для этого настал подходящий момент. Как только Гус выступил против торговли индульгенциями, так…
Сухой, надтреснутый голос архиепископа снова оборвал профессора:
— Видишь ли, дорогой гость, мы не зря называем нашего милого доктора Бора грозой еретиков. Он никак не может дождаться того времени, когда его коллега по университету окажется на костре. Разумеется, такое поведение делает ему честь, — и, повернувшись к Бору, архиепископ продолжал: — Я полагаю, дорогой доктор, что Гус столько же умен, сколько ты хитер. Гус образумится и не станет подрубать тот сук, на котором сидит. Мы должны сами позаботиться изобрести удобный повод, — заключил архиепископ, и на его лице появилась злая, коварная усмешка.
Легат пожал плечами: он уже по горло сыт бесконечными заверениями здешних трусливых болтунов. Окажись он на месте пражского архиепископа, легат куда бы решительнее повел дело Гуса. Но это, разумеется, не его забота. Он прибыл сюда по другому делу. Бранкаччи напомнил о Гусе только для того, чтобы немного припугнуть прелатов перед началом более важного разговора. Он должен как можно больше выжать из Чехии денег от продажи индульгенций.
Разговор о Гусе не доставил легату никакого удовольствия, он небрежно ударил кинжалом по кресту и панцирю.
— Да, пока это ваше дело… — сказал легат. — Я подчеркиваю: «пока»… Между прочим, — многозначительно улыбнулся он, — римская курия отложила процесс Гуса, руководствуясь особыми соображениями. А теперь поговорим о деле, по которому я прибыл сюда. Мне хотелось бы знать, как вы торгуете индульгенциями в провинции?
Один из прелатов поднялся и ответил:
— Всё архиепископство мы разделили на округа, а каждый округ — на церковные приходы. Продажу индульгенций мы поручили приходским священникам и архидьяконам. Мы не пропустили ни одного прихода.
— Сколько получат те, кто продает индульгенции?
— Десятую долю…
— Не слишком ли много? Почти половика дохода останется в королевстве.
— Отец легат, — поспешил объяснить архиепископ, — мы руководствовались желанием побольше заинтересовать тех, кому придется продавать индульгенции. Тогда доход будет больше.
— Он должен быть очень большим, — энергично вмешался легат. — Не забывайте, ваше королевство должно убедительно доказать свою преданность его святейшеству. Вы сами понимаете, его святейшество очень нуждается в помощи и особенно — в деньгах. Вы знаете, во имя какого святого дела они нужны. Вам предоставляется возможность показать, что ваши слова не расходятся с делом. Помните, только по вашим делам будут ценить и уважать вас. — Затем шепотом, с угрозой добавил: — Я не завидую тому, чья чаша на весах Рима подпрыгнет вверх и кто окажется на ней слишком легким…
* * *Простые деревянные подсвечники, расставленные на голых дубовых столах, освещали скромную преподавательскую мензу,[22] ее стены, обитые досками, и беленый сводчатый потолок.
Менза была пуста. Трое студентов убирали миски, тарелки и ложки.
В углу, за одним из столов, задержались три магистра — посередине Гус, а по бокам Иероним Пражский и Якоубек из Стршибра. Они молча сидели в пустом зале. Уже не звякала посуда, и утихли шаги студентов, закрывших за собой двери. Гус опирался локтями о стол и задумчиво мял в пальцах кусочек хлеба. Только перед Иеронимом еще стоял металлический кубок с вином.
— Наш милый Палеч не перестанет болтать о Виклефе, пока держится за край королевской мантии. — Иероним всё еще не мог освободиться от того впечатления, которое вызвало у него сегодняшнее выступление Палеча. — Поляки говорят: «Блоха в медвежьей шкуре не боится даже собаки мясника». — Он махнул рукой, словно освобождаясь от навязчивого воспоминания. Его лицо внезапно оживилось. — Я не успел сказать вам, что отправляюсь путешествовать — еду в Литву и на Русь… Тебя это могло бы особенно заинтересовать, — обратился он к Якоубеку. — Говорят, православная церковь до сих пор исполняет предписания и обычаи раннего христианства. Мне хочется увидеть это своими глазами. Я стал изучать греческий язык. А пока я повоюю вместе с вами против папских торгашей.
— Восток вовремя оторвался от римской блудницы, — мрачно сказал Якоубек. Магистр Якоубек был ровесником Гуса. По сравнению с выдержанным и спокойным Гусом он — неугасимый огнедышащий вулкан. На его живом лице довольно странно выделялись кроткие, полные мягкой нежности, глаза. — Восток спасся от моровой язвы римской алчности и спеси. Мы тоже могли бы избавиться от недугов, если бы вовремя вытравили у нашего духовенства страсть к стяжательству. Духовенству следует отказаться от богатства и светской власти. Об этом должны позаботиться сами священники, — горячо говорил Якоубек, не повышая голоса и не делая ни одного жеста. — Мы должны провести всестороннюю и повсеместную реформу в духе кротости и любви.
— …как овца советовала волку, чтобы он подпилил себе зубы, — язвительно добавил, вздохнув, Иероним.
Гус засмеялся:
— Брат Якоубек, вот уже полторы тысячи лет, как Священное писание указывает людям путь к спасению и блаженству, требуя от священников смирения и апостольской бедности. Однако люди не придерживаются его заветов. Кто виноват в этом? Священное писание или люди? Разумеется, не Священное писание, ибо оно — истина. Стало быть, виноваты люди. Кому же следует больше всего печься о соблюдении заветов Христа? Церкви и ее служителям. Но как приняли они доверенное им учение? Священники сделали своей привилегией толкование заветов Христа, заперли Священное писание в железные сундуки — отняли его у верующих. Они превратились в недосягаемых наместников Христа на земле, и всё, что они говорили, выдавали за святой закон. Разумеется, малодушные люди всегда оглашали только такие законы, которые были выгодны им, а из Библии выбирали только то и в такой мере, в какой она поддерживала их спесь и стремление к власти. Вот как они пользовались Библией!
