Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
У него не оставалось времени следить за событиями мира. Лишь за чаем он пробегал по страницам «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Правительственного вестника». В России спускались на тормозах затеянные когда-то сгоряча государственные реформы. В Царскосельском уезде чума валила скот. В южных губерниях гуляла холера, добравшаяся уже до Москвы. Во Франции, стране революций, стояли чугунные немецкие войска, ожидая выплаты пяти миллиардов контрибуции. Тьер, убийца Коммуны, президент, протаскивал через Собрание проекты налогов и трехмиллиардного займа. Члены муниципального совета безуспешно пытались обратить день взятия Бастилии в праздник. Наивный Луи Блан верил в благодеяния новой республики, щеголял красивыми словами «Где существует действительная свобода, там невозможны никакие столкновения, кроме столкновения умов, ищущих света, там нет другой борьбы, кроме прений в представительных собраниях…» Ораторствовал и Тьер, вырывая рукоплескания то у правой стороны, то у левой. А германский император Вильгельм и его рейхсканцлер Бисмарк отдыхали в укромных благодатных местах: один — в Эмсе, другой — в Варцине, собственном замке. Кропоткин чуял, много бед принесет миру победительница Германия, новоявленная империя…
Нет, газеты не приносили ему никакой радости. Он хватался за них в минуты утреннего чая, потом отшвыривал и садился за описание горной сибирской страны. И сразу оказывался в знакомых таежных местах. Так изо дня в день, неделя за неделей.
Вот полистал ленско-витимский дневник, и совершенной явью предстало все, что было познано и пережито шесть лет назад.
Четырнадцатого мая 1866 года паузок отчалил от первой пристани. И вот почти уж месяц эта сосновая баржа плывет вниз по Лене, все глубже уходящей в северную тайгу. Дикое величие! С обеих сторон — высокие горы. Скалы, утесы, обнажающие кембрийские известняки. Редко где покажется на горном склоне среди темного хвойного леса светло-зеленая плешина поля. Бесхлебные места. К подножию суровых круч робко жмутся убогие деревеньки. Мужики и бабы выбегают встречать паузок — не остановится ли, не разживутся ли они чем-нибудь хлебным. И баржа иногда причаливает. Купеческий приказчик торгует мукой, крупой и ржаными сухарями, произвольно и бессовестно повышая цены в каждой новой деревеньке. Пока он торгует, путешественники лазают по склону горы, ищут обнажения, собирают образцы пород. С мешками, полными камней, они возвращаются на паузок. И судно движется дальше на север. У впадения в Лену Витима речной путь заканчивается. Первые ленские прииски. Поселок с резиденцией золотопромышленников, с бараками и кабаками для рабочих. Жуткая жизнь добытчиков всесильного металла. Экспедиция тут не задерживается. Перегружается с баржи на вьючных лошадей, делает двухсотверстный переход по неприступной тайге и останавливается в приискательском селе, чтобы окончательно снарядиться и отправиться снова в путь, но уже на юг, к далекой Чите. Олекминские прииски! Данте мог бы здесь не прибегать к фантазии, описывая муки грешников. Люди, собственно, уже не люди, а какие-то истерзанные существа в лохмотьях, роют землю четырнадцать часов в сутки. Работают в темных ущельях, в разрезах и шурфах — по колено в холодной, глинистой жиже. Остаться бы здесь и сговорить этих мучеников на бунт против хозяев. Но нельзя же было отказаться от экспедиции на полпути.
Десятки дней караван из пятидесяти лошадей движется по гибельной тайге, то поднимаясь на скалистые горы к обнаженным каменным гольцам, то спускаясь в топкие долины. Люди уже не верят, что выберутся из этих глухих бескрайних дебрей. Вечерами молчат, изнуренные, подавленные унынием. Только за ужином, за кулешом из крупы и сушеного мяса, удается завязать разговор и чуть рассеять безотрадные думы. Сразу после ужина все залезают в монгольские двускатные палатки. Поляков, правда, остается у костра, начинает разбирать сумы с чучелами и гербариями, но скоро валится на бок тут же у огня и засыпает. А глава экспедиции должен во что бы то ни стало преодолеть страшную усталость. Надо повесить барометр и термометр, рассортировать собранные камни, приклеить к ним ярлычки, внести породы в каталог. Описать пройденные за день места, зарисовать по памяти гольцы и скалы… До этого тяжелейшего похода он писал в экспедициях отчеты и корреспонденции, переводил «Философию геологии» Пэджа и «Эгмонта» Гете, читал Гумбольдта, Дарвина и Прудона. Читал Кине и задумывался о нравственности в революции Всякое насилие человека над человеком — безнравственно. Но как быть с насилием государства над целым народом? Как опрокинуть несправедливый, а стало быть, и безнравственный социальный строй? Если мы примемся рушить устои власти, нас будут убивать, а чем нам защититься? Только оружием и ответным насилием. Но насилие революция должна применять лишь в пределах необходимости. За этими пределами — явная безнравственность… Да, в экспедициях он много прочитал, о многом передумал. Теперь же, в этом трудном и длительном походе, для этого нет ни времени, ни сил. Успеть бы только управиться с самым необходимым. Ночи коротки. Нет уж, кажется, светает.
Утром, пока конюхи собирают разбредшихся лошадей, а другие свертывают палатки, он заваливает пихтовым лапником огонь, чтобы одымить табор и отогнать тучу гнуса. В котел, закипающий на отдельном костре, он высыпает восьмушку китайского чая. Подносит к очагу сумы с сухарями и, ожидая людей, рассматривает берестяную карту, определяя направление следующего перехода. Карта, помогшая ему наметить путь экспедиции, оказалась весьма достоверной. А ведь вырезал ее на бересте неграмотный тунгус-охотник. Вырезал и подарил экспедиции. И согласился пойти проводником. Вот он, чудный старичок. Маленький, мелко-морщинистый, с реденьким кустиком волос на подбородке. Подходит, садится на корточки, попыхивает трубкой и улыбается, глядя на свою карту.
— Нисего, господина насяльник, будем доходить до Чита.
— Я тебе не начальник, а друг, — сотый раз приходится ему твердить.
— Ага, друга, хоросий друга! — радостно смеется он. — Нисего, будем доходить.
И опять движется со звоном колокольчиков караван. Сорок три лошади, семь уже погибло. Опять долинные болота и облепляющая гуща комарья и мошки. Опять подъем по крутым склонам к высоким гольцам («Полезли богу прошение подавать», — пытается шутить Поляков). Опять каменные осыпи, гремящие под коваными копытами лошадей. Потом — темная лесная глушь, сплошной хвойный навес, топкий мох под ногами, бурелом, непролазные заросли, кони с пузатыми сумами застревают, и приходится прорубать тропу. И «господина насяльник» с топографом и зоологом идут с топорами впереди. И опять ночевка в болотистой низине, в тучах гнуса. Опять подъем по каменным завалам к обнаженным гольцам. Потом два дня караван движется по узкому ущелью вдоль дико ревущей реки. На третье утро, медленно продвигаясь по этой темной горной щели, увидели впереди широкий просвет — зеленый горизонт и ослепительно голубое небо. К полудню вышли к просторной долине Муи. Боже, какое раздолье, какая ширь! И солнце, и яркое цветение луга, и блеск речных струй. И сияние улыбок. Люди прыгали и кричали бы, как дети, если бы могли. Нет, не могут. Хватает сил лишь улыбаться. Мужественные, добрые, родные люди. Истощенные, оборванные, опухшие от гнуса, но прекрасные. Они преодолели и еще преодолеют невероятные трудности. Все они идут добровольно и не ради денег. Идут победить тайгу. Идут не с начальником, а с другом. Невообразимо велика людская сила, если она не скована принуждением. Вот отдохнут эти герои и опять полезут с лошадьми на скалы, побредут по вязким болотам и буйным рекам, будут продираться через чащобные заросли и завалы бурелома. А сейчас они развьючивают лошадей и блаженно валятся в тучную цветущую траву.
А ты смотришь в голубую даль и видишь синеющие вершины хребта, который предстоит перевалить. Патомское нагорье и два огромных хребта (отныне они будут называться Дюлен-Уранским и Северо-Муйским) остались позади, и вот чуть виднеются вершины третьего. Сизо-синие горбы, тонущие в небесном мареве. Один горб белеет, как парус на морском горизонте. Снежная макушка…
Стук в дверь, и горная даль исчезает.
Пришла Лиза за чайной посудой. Кропоткин взглянул на нее и продолжал листать путевой дневник, но вернуть то, что так отчетливо видел, не смог.
Лиза села на кушетку позади, сбоку. Она частенько стала вот так садиться и смотреть на него молча. Это почему-то мешало ему работать, но высказать ей замечание он не решался. Она обычно сидела не больше пяти минут, однако сегодня прошло уж минут десять, а она все не поднималась. Он обернулся и застал врасплох странный ее взгляд, какой-то молящий, безудержно откровенный, обнаженный. Кропоткин смутился.
— Вам, может быть, какую-нибудь книгу? — спросил он.
