Роберт Штильмарк - Пассажир последнего рейса
— Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мною к начальнику.
— Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!
Подъесаулу явно не удался разговор по душам. Он рванул и с силой захлопнул за собой дверь. Даже перегородки дрогнули.
— Ох, ну и беды! — протянул Шаров. — Занесла нелегкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что темные дела тут творятся.
— Быть того не может, что одни контры на пароходе. В команде сознательные есть, я знаю… — начал было Надеждин, но не успел договорить, как пароход дал несколько тревожных гудков.
Антонина отодвинула створку жалюзи.
Вечерние сумерки только начинали плотнеть. Темно-синяя Волга повторяла небо в тучках. Впереди отсвечивали первые огоньки большого старинного города на левом берегу.
Справа подходила к пароходу лодка бакенщика с фонариком. Несколько человек прыгнули с лодки на борт парохода. Бакенщик отчалил, машина заработала снова, «Минин» быстро набрал прежний полный ход против течения. Значит, Кострому — мимо? Раздумали господа-офицеры высаживать лишних после губановского разговора в каюте тяжелых?
В коридоре — топот, дверь каюты распахивается. На пороге — военврач Пантелеев и сам начальник госпиталя в кожаной фуражке. Позади — несколько человек в штатском, но выправка и хватка у них военная. У некоторых в руках револьверы. Хромой подъесаул Губанов держит обнаженную шашку так, будто готов срубить голову любому, кто воспротивится начальству.
— Слушать мою команду! Встать!
Шаров, Чабуев, Надеждин с усилием поднялись, стали у своих коек. Начальник сделал шаг назад, как бы освобождая дорогу тем, кто подобру-поздорову пожелает выйти.
— Солдаты российской армии! — заговорил начальник. — Вам дается возможность выполнить долг перед родиной. Судно следует в Рыбинск, где через несколько дней взовьется знамя общерусской борьбы за родину и свободу. В наших рядах действуют старые революционеры и социалисты, крестьяне и мастеровые, солдаты и офицеры русской армии. Мы — не контрреволюционеры, мы — за русскую революцию, но без Ленина и большевиков, отнявших плоды февральской победы народа над царским строем. Мы не одиноки: на Севере высаживается новый десант англо-французских союзных войск. В Верхнем Поволжье и во многих северных городах российское население и гарнизоны поднялись против большевиков…
Начальник стал к двери боком, позволяя больным разглядеть его свиту, не расположенную шутить. Выдержал паузу и закончил так:
— Здесь, на пароходе, оказалось несколько агентов врага. Любой из них опасен как предатель и возможный доносчик. Все они разоблачены и обезврежены. В этой каюте с сего часа будет помещение для арестованных, временная тюрьма. Кто из вас, солдаты и граждане России, желает выйти и ударить с нами по врагу — бери вещи и… шагом марш отсюда!
Заколебался Шаров. На испуганном лице читались сомнения: как поступить? Ведь приказывают выйти! Куда же против силы?
Тут резко скрипнула койка: Надеждин, не устояв на ногах, рухнул навзничь в припадке. Чабуев подскочил, обхватил контуженого, не дал тому удариться в судороге об стену. Старец в страхе крестился и бормотал молитву — едва ли он даже толком уразумел речь начальника. Шаров опомнился, стал помогать чувашу уложить Надеждина. Припадочный уже бился на койке.
На помощь ему поспешила и Антонина. К двери никто из больных не двинулся.
— Видали притворщиков? — начальник мотнул головой в сторону строптивых больных в палате. — Значит, выйти никто не желает? Вы, оказывается, правы, подъесаул, тут свили себе гнездо одни большевистские агенты. Прибавьте к ним еще троих большевиков из команды. Осудим военно-полевым судом как дезертиров и лазутчиков врага. Окно — забить досками. Дверь — на замок! При попытке к бегству — расстрел на месте!
В каюту грубо втолкнули еще трех человек. Снаружи навесили замок, окно заколотили толстыми досками — заготовками для пароходных плиц. Выставили часовых под окном и дверью каюты.
Узников стало теперь девять. Сделалось душно. При заделке окна досками стекло в раме разлетелось.
Но во всей этой сумятице менее других растерялась сиделка Антонина.
Она стала спокойно распоряжаться. Двоим новым арестантам она велела занять свободную койку Губанова, а третьего, оказавшегося избитым, положила вместе с Шаровым. Проверила, сколько в бачке осталось воды, и запретила пить без позволения, обещала сама поить больных, потому что воды могут больше и не дать…
Так наступила ночь. В каюте было совсем темно, и лишь в крошечном просвете между досками, закрывшими окно, чуть золотел луч какой-то далекой и чистой звезды. Пароход, дробно молотя воду плицами, шел и шел вверх, мимо темных молчаливых берегов. Горели бортовые огни, звучали приглушенные разговоры и команды. Кого-то назначали в караулы, еще куда-то записывали. Распределяли оружие — на борту его было маловато.
И лишь в арестантской соблюдали осторожность, шептались неслышно. Больше молчали. Люди здесь — самые разные, даже говорить друг с другом им нелегко, так несхожи они между собою возрастом, характерами, судьбами. Но эти девять человеческих сердец стучали заодно, не в лад с четырьмя десятками остальных сердец, ожесточенных до отчаяния и пустых…
Так мнимое госпитальное судно «Минин» на рассвете шестого июля 1918 года подошло к пригородам древнего Ярославля, миновало зеленую пойму речки Которосли слева и без гудков причалило к самолетскому дебаркадеру под самым «Флотским спуском».
3В каюте арестованных по-прежнему было совсем темно. Лишь только пароход причалил, с пристани на палубу явилось несколько человек. Обрывки фраз с палубы показались арестантам зловещими: пароход встречен местными белогвардейцами. Голос начальника «эвакогоспиталя» выделялся среди остальных. По обыкновению он и здесь с кем-то заспорил, доказывая, что его пароходу еще в Казани, у Муравьева, было приказано прибыть к восьмому в Рыбинск.
Вдруг раздраженный, начальственного оттенка бас раздался прямо под окном каюты с арестантами:
— Да поймите же наконец, полковник, что вы теряете драгоценные минуты! Пока вы были в пути, ситуация изменилась. Приказано начинать здесь, сегодня. В Рыбинске командует нашими силами капитан Смирнов, а для общего руководства там же находится и Савинков. Но вы туда уже не поспеете к началу, и противник может перехватить вас по дороге. Срок везде перенесен с восьмого на шестое, то есть на двое суток раньше. Выгружайтесь и присоединяйтесь к нам. Повторяю: это приказ Перхурова!
— Где он сам?
— Уже у Всполья, перед артиллерийскими складами. Приказано сосредоточиться на Леонтьевском кладбище с ночи.
— Простите… но с кем имею честь?
— Генерал Карпов, с вашего позволения.
— Очень рад, ваше превосходительство! Господин подъесаул Губанов, скомандуйте высадку!
— Позволю себе доложить вашему превосходительству, — прозвучал голос Губанова, — у нас на борту есть арестованные большевики и красные агенты. Полагал бы разумным… без промедления… чтобы, как в народе говорят, сразу и концы в воду!..
Начальственный бас приглушенно:
— Липший шум поднимать рано. Оставьте кого-нибудь покараулить эту мразь. Утром видно будет.
Чей-то молодой голос произнес слова: «Военно-полевым судом!» Бас рассыпался смешком:
— Помилуйте, каким там судом, до того ли!.. Просто не привлекая ничьего внимания и не поднимая шуму… Спешите с высадкой, господа, пека все спокойно! Ого! Ну, благослови, господи!
Откуда-то донесло выстрел, другой, третий. Застучал пулемет. Где-то пронзительно вскрикнула женщина…
Белогвардейский мятеж в Ярославле начался в предрассветный час шестого июля 1918 года.
— Сестрица! — шепотом позвал новый больной когда разговор на палубе стих. — Что здесь за народ, кроме нас? Коммунисты есть?
Антонина перекрестилась. Слово показалось таким же страшным, как безбожник, и, верно, значило то же самое. Нет, конечно, никаких коммунистов здесь нет. Есть просто люди божие, монастырские и мирские, красных-белых нет.
— А рабочие есть?
Где-то ухнула пушка. Тут же в отдалении грянул разрыв.
— Граната, — сказал Чабуев. — Дивизионное, трехдюймовое.
Он был артиллеристом из огневого взвода.
Неподалеку ударил пулемет тремя короткими очередями. Пули взвизгнули, посыпалось битое стекло на мостовую.
— По стене кирпичной хлестнул… Теперь, похоже, по булыжнику; значит, из броневиков. — Это определял вслух Надеждин. Его односельчанин Шаров съежился на койке. — Сам-то кто? Коммунист? — поинтересовался Надеждин.
— Кандидат еще. Зовут Иван Бугров. Костромич. В Юрьевце у тещи гостил, там захворал, угодил из лечебницы на этот пароход госпитальный. Главное, и брать не хотели, сам увязался за ранеными. Вижу, военфельдшер-то вроде из бывших, я и вверни ему тихонечко «ваше благородие». Сразу подобрел, мигом принял в команду, кочегарить. Пришлось попотеть после хвори-то. Вот куда угодливость завести может, чуешь?
