Ирина Гуро - Горизонты
Собкор «Известий» Шуйский, по-московски растягивая слова, говорил неспешно, сминая крепкими пальцами длинный мундштук «Пальмиры»:
— Не плавно, не плавно идет у нас переход этот… От ограничения и вытеснения к ликвидации…
— Да какая тут, к бису, плавность, когда речь идет о ликвидации класса… Класса! И какого? Кулачества… Тех куркулей, про которых в народе говорят: «Багатому й черти горох молотять, багатому й черт яйца носыть». Нет, если вдуматься, мы, братцы, живем в удивительное время!.. — воскликнул Микитенко.
— А год наш, тридцатый, самый удивительный, — отозвался юношеским тенорком репортер «Вистей». И все засмеялись: в горячности тона и во всем облике юноши легко угадывалось, как он доволен тем, что именно в этот боевой год живет и вот даже вышел на трибуну журналиста…
— А чего смеетесь? — пробасил Микитенко. — В порядке окаянства? Вы уж языки пообточили в дискуссиях, ко всему привыкли! А ему внове. На его долю еще придется удивлений — ого! И год ведь, правда, особый! По трудностям особый: недавний недород подкосил, кулачье хлеб зажало! С другой стороны напирает господин Капитал. И не случайно именно этот год помечен на ихнем календаре: они прекрасно учли — если большевики себе шею не свернут на коллективизации, если проведут ее… тогда пиши пропало — укрепятся! Тогда их не сковырнешь!
— Потому и папа Пий XI провозгласил крестовый поход, отсюда и потекли немцам инвестиции… — подхватил известинец.
Вернувшийся недавно из Берлина сотрудник харьковского «Коммуниста» с горечью стал рассказывать о Германии:
— Даже не верится, что всего пять лет назад на той же площади Люстгартен бушевала «красная троица»: красные фронтовики съехались тогда со всей страны. Тельман выступал… А сейчас сухопарая фигура в каске и стального цвета пелерине присуща городскому пейзажу все равно как конная статуя кайзера Тиргартену. А в «Герренкдубе», «Клубе господ», не спали, не дремали: дали команду развязать антисоветскую кампанию.
Высказывались вперебой, сыпались реплики…
— Польшу белопанскую натравливают на нас, как собачонку…
— Наш парень на днях приехал, рассказывает: в кино, в хронике, показали Пилсудского. Зал встал, как один, и грянула овация…
— Конечно, никто всерьез их не принимает, а напрасно — те деятели в мюнхенской пивной копошатся не зря: с замахом… Они еще себя покажут…
— Капповский путч тоже в темноте собирался…
— Но папа, папа римский… Это же надо: булла за буллой, да все про нас… А теперь назначил день молений. О чем? О смягчении большевистских сердец, чтоб не так уж «зверствовали»!
— Да ну?
— Скоро прочтете в газетах. И тут еще нюансик: это вселенское молебствие как раз падает на день святого Иосифа. А почему? — обвел всех глазами молоденький вистинец. — Потому что Пилсудский-то — Иосиф. Этот год у них считается решающим не только по экономическим и политическим соображениям, а тут еще такой «мотив»: тринадцатый год Советской власти. Тринадцатый! Разумеете? То есть роковой… Мистика, братцы, тоже не дремлет!
— Слухайте, слухайте, — опять вмешался Микитенко. — В той Баштанке на Николаевщине — я же только оттуда, — там на селе такой философ есть, по прозвищу Федько Хвист. Он такую развел философию. Вот три слова: «комуна», «артиль», «диявол». В каждом по шесть букв. А вот слово «реконструкция», в нем — тринадцать букв. А? «Ну и що з того?» — спрашивают. «А то, — отвечает Хвист, — що це знак божий, як що не станемо проты коллективизации, то прийде царство антихристове!..» Вот вам суждение Федька Хвиста! А между прочим, — Микитенко обвел всех хитроватым взглядом, — сам Хвист начисто неграмотный, вместо фамилии крест ставит. Значит, что? Обучили? Так?
Молодой человек, почти юноша, которого до сих пор никто не замечал, с жаром воскликнул:
— А вы читали новое стихотворение Владимира Сосю-ры? Ответ врагам нашим… — Он по-актерски протянул руку и прочел наизусть:
И знов вы хочете на нас
Пид регит дыкий, вересклывый,
В пекельний музицы розривив
Надить поламане ярмо…
Ну, що ж! Приходьте, мы ждемо,
И ждуть на вас холодни жерла
Поставленних де слид гармат…
Крайни Рад
Таких гостей стричать не вперве!
И проводжать громами их.
Все захлопали.
Микитенко с увлажнившимися глазами обернулся к юноше. Но бойкий репортер «Вистей», уже давно пытавшийся обратить на себя его внимание, перехватил его:
— Иван Кондратьевич, дайте мне интервью, что-нибудь про Баштанку на Николаевщине…
— Про Баштанку! В Баштанке страсти бушуют…
Может быть, Микитенко и снизошел бы к просьбе репортера, но тут он увидел спускающегося по лестнице человека лет тридцати пяти, приметной наружности: высокого роста, но хрупкого телосложения, с узковатыми глазами за стеклами очков, с темно-каштановыми усиками и бородкой, это-то и делало его приметным в городском окружении.
— О-о! Евген! — устремился к нему Микитенко и, забыв о репортере, подхватил под руку Евгения Малых и поспешно отвел его в сторону, явно желая остаться с ним наедине. — Как Нина, как сын? — оживленно спрашивал Микитенко.
— Нина на гастролях с театром, Мишка у бабушки. Все — на местах! — улыбнулся Евгений.
— Ты тут при начальстве?
— Да нет. Станислав Викентьевич не приодет: он же читал протоколы следствия…
— О-о! Так це ж чудово! Пип у хвиртку, а чорт у дырку! Пойдем выпьем пивка «Новой Баварии» и побаяакаемо. — Микитенко пришел в восторг от того, что Евгений наконец доступен для беседы…
— Пойдем, — согласился Евгений.
Они направились было в буфет, но тем временем Микитенко уже передумал:
— А на что нам буфет, когда рукой подать до «Астории»?
— Какая «Астория»? Да меня каждую минуту могут наверх позвать. Ты что? Голодный?
— Голодный.
— Ну, пойдем в нашу столовую, цековскую. Я тебя накормлю. И сам спокоен буду. Знаешь, какое время…
— Ну, пойдем, пойдем.
Они вышли, и в лицо им ударил ветер, который нес что-то весеннее, родившееся далеко отсюда, может быть, и на Николаевщине, в той самой Баштанке, где уже раскрывались почки тополей.
Они устроились за столиком, в столовой было пусто, час обеда кончился, но приветливая официантка круглой украинской скороговоркой предложила им борщ по-полтавски и тефтели по-гречески.
Микитенко засомневался:
— Знаешь, эти греки… Потом от изжоги пропадешь.
— Да что ты! — успокоил его Евгений. — У нас что ни закажешь, хоть с самым экзотическим названием, все обернется котлетами.
Микитенко захохотал, смеялся он сладко, по-детски, маленькие глаза его совершенно скрылись в прищуре.
— У вас и генсек так кормится?
— Обязательно. Только так. Как все! — серьезно ответил Евгений.
Микитенко посмотрел на него с интересом:
— Открой мне, пожалуйста, один секрет: вот ты, Евгений Малых, почти что профессор…
— Ну уж и профессор!
— Институт красной профессуры окончил? Значит, профессор. А что ты на кафедру и ногой не ступал…
Евгений перебил:
— Как раз очень даже ступал. В совпартшколе читал курс политэкономии. Если б не забрали из газеты…
— Вот в газете и было твое место, Евген, с твоим литературным языком, тебе бы писать… Да не только в газету, ты же по-художнически видишь!
— Тебе кажется, что видеть глубоко и мыслить образами нужно только в литературе. А между тем в политике — тоже!
— А все же непонятен мне твой секрет… Уйти из газеты, бросить любимое дело, перейти на положение, ты извини меня, но все-таки очень зависимое… Конечно, ты не секретарь, не порученец… Ученый ре-фе-рент… Но ведь все равно сам себе не принадлежишь, верно? И кроме циркуляров и резолюций, уж наверно ни черта не напишешь! Чего же ты пошел, тебя же силой не тащили?
— Секрет тут, пожалуй, есть. И он даже имеет имя…
— Станислав Викентьевич Косиор? — спросил, сам удивляясь своей догадке, Микитенко.
Малых засмеялся:
— Ну, проник!
— Видразу видно пысьменника, — похвастался Микитенко.
— Иван, ты не умрешь от скромности!
— Ой, друже, от чего помрешь… Як бы знав, де впав, то и соломки б пидостлав…
Иван минуту подумал и, так как Евгений молчал, углубившись в котлеты, поданные под греческим псевдонимом, продолжил:
— Ну, расскажи мне про Косиора. Чем он тебя приважил?
— Это не так легко определить, — задумчиво ответил Евгений. — Как разложить по полочкам человеческое обаяние?.. Может быть, оно в какой-то завершенности, многослойности его личности… Понимаешь, он бывает разным… Ни один вопрос не решается им в одной плоскости. Ну, можно сказать, диалектическое рассмотрение явлений — в его характере. Диалектический, подход, умение входить в подводную часть корабля. Самую главную: где работают машины, те, что кораблю дают движение. Я не хочу сказать, что этим методом не владеют другие. Петровский тоже был около Ленина. Может быть, даже дольше, чем Косиор. Тоже многому научился. Но, понимаешь, разные люди имеют разный подход: и вот мне — ближе косиоровский.
