Александр Ласкин - Ангел, летящий на велосипеде
Может, ему просто нравилось мотовство? Владеть и не пользоваться богатством - в этом тоже есть удовольствие. Так монарх возглавляет государство, но не управляет им.
Откуда у него такая сумма? Ведь и до, и после этой истории денег всегда не хватало. Чаще их не было вовсе - это казалось куда более естественным, чем скромные гонорары.
«Дитя мое, мы вернулись домой - не хватило 20 копеек». «Сегодня вечером внесли проценты за часы». «Сейчас Надя разбила градусник (второй уже), а градусники здесь стоят 4 рубля!». «А сейчас мы сидим с 8 рублями, но нам не надо денег: разве что на фрукты и газету».
Конечно, бедность - не что иное, как обстоятельство места и времени.
Бывали у Осипа Эмильевича иные периоды. В основном они связаны с путешествиями: если поэт и был счастлив, то только в пути.
Путь-дорога
Часто у Мандельштама возникало такое неотступное стремление: бросить все и уехать.
Дома он открыт, а значит, беззащитен. Следовательно, спрятаться можно только в толпе.
Уже вокзал вселял некоторое умиротворение:
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Лютика тоже тянуло в дорогу. Даже в бреду, во время родовой горячки, она говорила о каком-то срочном отъезде.
и в стихах Лютик куда-то убегала или даже летела. Иных, более спокойных, состояний она просто не представляла.
Сегодня закатные краски
Особенно как-то певучи,
Звенит, как клинок дамасский,
Луч солнца из алой тучи.
Сегодня могу, я знаю,
Богов гневить безвозмездно,
Замирая, идти по краю
Над самою черною бездной…
Осип Эмильевич предлагал ей своего рода паллиатив. Замена, может, и вынужденная, но не случайная: свобода для него всегда ассоциировалось с гостиницей.
Во-первых, ему мерещилось нечто, ограниченное временем. Во-вторых, существенным обстоятельством ему представлялись интерьеры.
История это давняя, уходящая корнями в юность. Уже тогда завязались его отношения с гостиничной роскошью. Что-то тут угадывалось ему настолько важное, что он даже написал об этом в письме из Швейцарии:
«У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лемана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль hotel'я и англичанок, играющих Моцарта, с двумя-тремя официальными слушательницами в полутемном салоне. Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально».
Если где-то в Советской России и можно узнать о комфорте, то исключительно в гостиницах. Жизнь вокруг меняется необратимо, а тут даже горничные сохраняют почтительность. Есть здесь также бесшумный лифт, мраморный вестибюль и зимний сад под стеклянной крышей.
Даже реклама «Англетера» читается как стихи.
Первая строчка - ударная, сразу обращающая на себя внимание: «Первоклассные комфортабельно обставленные гостиницы-рестораны».
Затем следует сбой ритма. «Со всеми удобствами», - поясняет реклама мелкими буквами. И добавляет, как бы вполголоса, еще более мелкими: «Ванные комнаты».
После вступления начинается самое главное:
«Лучшие рестораны, буфеты и кухни под наблюдением бывших шефов ресторанов «Кюба» и «Медведь».
Ежедневные концерты под управлением профессора Манасевича.
Библиотека на всех языках в гостинице.
Музыка во время обедов и файф-о-клок.
Автомобили на вокзал и для загородных поездок, непосредственная телефонная связь с Москвой».
Совсем микроскопическим шрифтом, как нечто второстепенное, говорится: «Число комнат - 92, из них 7 комнат с ванной и 85 без ванной. Цена комнаты без ванной: 2 р. 60 коп. 7р.10 коп. и с ванной: с одной кроватью - 6 р. 10 коп., с 2 кроватями - 8.10 - 10.10 коп.»
О том, сколько комнат с камином и медвежьей шкурой, не сказано ничего.
Если снятый Мандельштамом номер украшала медвежья шкура, то в вестибюле находилось траченное молью чучело медведя. Кто-то из этих двух медведей (вместе со своим хозяином) попал в его стихотворение:
Шарманщика смерть и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине.
Безусловно, и шарманщик, и медведица, и камин дополняют друг друга, существуют в одном ряду. Ведь речь идет об отблеске завершившейся жизни, о невозможном и незаслуженном подарке судьбы.
Вот почему Мандельштаму понадобился не просто ужин, но накрытый для двоих стол со свечами. и на Таврическую они возвращались не на троллейбусе 8 или 24, а на извозчике.
Камин, медвежья шкура, свечи, пролетка - это память об иных странах и пристанищах. О самом себе, пишущем письмо из Монтрё-Террите.
Осип Эмильевич очень надеялся на то, что и Лютик тут увидит своего рода подсказку.
Ведь было же когда-то у Львовых имение Романи рядом с Паневежем. Вековые деревья, старинный дом, охотничьи собаки… Года в три она начала заниматься французским настолько успешно, что вскоре едва не забыла русский.
Кстати, номер «Англетера» должен был стать для них и Крымом.
Если его подруге требовалось не море, но свобода, они могли и не покидать Ленинград.
Оказалось, старания Мандельштама напрасны.
Гостиничный номер не вызвал у нее никаких особых чувств.
Ну если только напомнил о других поклонниках - они тоже, бывало, становились на колени и смотрели на нее так же, как он.
Страхи Осипа Эмильевича
Некоторые увлечения Мандельштама совершенно безобидные. К примеру, он любил сладкое. Его любовь к пирожным была по большей части столь же платонической, как пристрастие к гостиничным интерьерам.
Помимо стремления необычайной силы, Осип Эмильевич чувствовал страх. Обретение почти наверняка означало катастрофу. Пирожное еще могло сойти с рук, но никак не камин или медвежья шкура.
Со временем его опасения приобрели характер чуть ли не болезненный. Едва появлялись малейшие поводы для оптимизма, он незамедлительно впадал в хандру.
Лучше неопределенность и нищета, чем сомнительные подачки судьбы!
Самых больших неприятностей он ждал от вступления в писательский жилищный кооператив.
В, казалось бы, невинном «паевом взносе» Осипу Эмильевичу мерещилось страшное «паек»:
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою…
Слово «паек» тревожило и не отпускало. В одном из вариантов стихотворения он еще и потоптался вокруг него.
И я за собой примечаю
И что-то такое пою:
Колхозного бая качаю
Кулацкого пая пою…
Кстати, с этим кооперативом Мандельштам все предчувствовал верно. Счастья оказалось как раз с порцию сладостей: только они с женой ощутили вкус, так сразу лишились всего.
С некоторых пор Осип Эмильевич боялся всякой удачи: он точно знал, что если ему оказывают знаки внимания или даже пропускают без очереди, то это не к добру.
«Ни к чему и невпопад»
Самые нехорошие предзнаменования были и до камина с медвежьей шкурой. Вообще в этой истории предчувствий явно больше, чем осуществлений.
Едва ли не с первых дней знакомства с Лютиком у Мандельштама выговорилась формула. На языке стихов происходящее называлось: «ни к чему и невпопад».
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
Конечно, «ни к чему и невпопад» - это не только о ней, но и о нем.
О том, как они пытаются, но все не находят единственно верной интонации.
Вроде как в ответ на просьбу о тишине каждый переходит на крик.
- Меня не устраивает ваше отношение к людям, - так подытожил Мандельштам свое решение остаться с Надеждой Яковлевной.
Конечно, ему следовало сказать об этом не так. Еще неизвестно, как бы все повернулось, произнеси он что-то менее назидательное.
А ведь есть, есть такие слова!
Некоторые из них могут воздействовать на природу, творить чудеса, пробуждать огромные пространства.
Со временем Мандельштам прибегнет к их помощи.
В стихотворении памяти Лютика он произнесет ее имена, сочиненные им во время бессонницы, а откликнутся Шуберт и рожок почтальона.
Я тяжкую память твою берегу,
Дичок, медвежонок, Миньона,
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
…Все это будет потом, а пока ситуация складывалась так, что впору подмигнуть Георгию Кусову.
Так же, как и ему, им тоже хронически не везло.
По-разному вспоминается прошедшее чувство.
