Александр Чаковский - Мирные дни
— А-а-а, — протянул капитан, смотря на меня тяжёлым, пристальным взглядом, — сосед-попутчик! Прошу к моему шалашу. — Он сделал широкий полукруглый жест правой рукой.
Этот человек был мне неприятен, и я сказал:
— Спасибо, я зашёл просто так. Пора спать.
— Нет, вы присядьте, — с пьяной настойчивостью продолжал, чуть приподнимаясь и повышая голос, капитан. — Может, вы трезвенник и водки не пьёте? Так мы вам н-нарзану или ессентуков семнадцатый номер… Официант! — И капитан застучал кулаком по столу.
Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.
— Так-то лучше, — повеселел он. Я промолчал.
— Так я вам в мою стопку налью, — предложил капитан, — а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.
Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капитан налил мне полную.
— По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! — провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, понюхал его и бросил обратно в тарелку. — Я знаю, капитан, ты непьющий, — сказал он, глядя на меня из-под покрасневших, полуопущенных век. — Такие все непьющие.
Я молчал.
— А я непьющих не люблю, — продолжал он. — Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не раскрыть.
— Послушайте, капитан, — начал я, — а ведь вы все притворяетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.
Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.
— Ну, ты брось эту психологию, — грубо вставил он. — Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже политрук нашёлся.
Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
— Что ж, пожалуй, выпью, — согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
— На восток, значит, едешь, капитан? — спросил я, также переходя на «ты».
— Да что ты меня выпытываешь! — по-пьяному злобно закричал вдруг капитан. — Пригласили тебя — пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
— Брось истерику, — прервал я. — Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
— Довольно тебе пить! — крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
— На восток еду, — громко и вызывающе заявил вдруг капитан, — отвоевался. — Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
— Куда же? — спросил я.
— В Верхнегорск, — ответил он.
— Сам-то оттуда?
— Никогда не был, ленинградский, — сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
— С рукой что? — спросил я.
— А тебе что за дело до моей руки? — снова вскипел он. — Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
— Ясно, — ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
— Ну, я спать пойду. — Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, — в глубине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение крайнего удивления и, мне так показалось, страха.
— Освещением залюбовались? — окликнул я его. — Что? — глухо переспросил капитан.
— На город, говорю, освещённый засмотрелись? — повторил я. — Наверно, тоже три года не видели?
— Да, — так же глухо отозвался капитан. — Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путешествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигантского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
— Вот и свет… — заговорил капитан, — и в окнах свет… — Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещённого города.
— Ну и хорошо, что свет, — заметил я, — очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
— Жжёт он меня, а не радует, — медленно и точно с большой внутренней болью проговорил капитан. — Слушай, — он внезапно повысил голос, — я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
— Все выйдут на свет, — сказал я. — Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
— А кому мне на свету показываться? — с прежней, знакомой мне злобой произнёс он. — Бельмом на глазу быть?
— Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? — опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
— Никто, никто, — с ещё большей злобой ответил капитан, — никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
— Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
— И знать нечего, — грубо оборвал он.
Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздражением.
— Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать наоборот? — спросил я.
— Что такое?
— Наоборот, — повторил я. — Без этой злобы, которая, кроме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы пережили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.
— Э-э, брось, — прервал меня он. — Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?
Я немного растерялся от такого вопроса.
— Конечно, — ответил я. — Как же можно жить без веры? И как можно воевать?
— Э-э, ты мне волынку не заводи, — снова прервал меня капитан. — Ты мне сейчас про родину начнёшь говорить да про победу. В это я и сам верю. Нет, ты мне про человека скажи. Есть у тебя такой человек, которому ты, как себе, веришь?
— Есть, — ответил я и подумал о Лиде.
— Баба?
— Женщина.
— За что же ты ей веришь? — с издёвкой в голосе спросил капитан.
— Я верю ей потому, что она никогда меня не обманывала. И не может обмануть.
— Это почему же? — спросил он. — Что ты, сахарный?
— Потому, что дело тут не только во мне, — сказал я, — а больше всего в ней. Потому, что она вообще никогда не врёт.
— Э-э, заливаешь ты мне, друг, — с упрямой настойчивостью возразил капитан. — Либо она тебе шарики крутит, либо ты мне.
— Нет, не думай, капитан, что больше всех знаешь! — так же громко возразил я, чувствуя, как во мне растёт обида. — Мне ни к чему тебе врать. Я тебя недавно узнал и, наверно, никогда больше не увижу.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся он колючим, хриплым смехом. — Это ты сказку себе, друг, сочинил. В сказке твоей оно так, а в жизни-то наоборот.
Несколько минут мы не произносили ни слова. Потом я сказал:
— Ладно, капитан. Я ведь не знаю, что у тебя там такое произошло.
— Да что ты меня пытаешь? — крикнул капитан. — Пусти! — Грубо отстранив меня плечом, он шагнул в вагон и с грохотом захлопнул дверь.
Поезд ускорял ход, и кругом была по-прежнему темнота. Мне вдруг стало нестерпимо жарко. Держась за поручни, я высунулся и подставил лицо встречному ветру.
— Кто это здесь висит? — услышал я за моей спиной голос. На площадке стоял проводник с фонарём.
— А только висеть, товарищ военный, не надо, — скучным голосом говорил проводник. — Сорвётесь, а я потом отвечай.
Я вернулся в вагон. Пробираясь на свою полку, я заметил, что капитана на месте нет. Улёгшись на спину, я пытался заснуть. Но сон не шёл. Я стал думать о капитане. Он стоял перед моими глазами неразгаданный, злой, недоверчивый и грубый, каждую минуту готовый к отпору. Только сейчас я почувствовал, как жутко жить на свете такому человеку.
…Теперь я вновь встретил этого человека. Он уже давно ушёл, но я всё ещё смотрел на дверь, словно ожидал, что он вернётся. Я готов был бы поверить во что угодно, только не в то, что этот озлобленный, подозрительный человек будет заниматься оконными рамами, дверными ручками и прочими вещами.
