Шарль-Альбер Коста-Де-Борегар - Роман роялиста времен революции :
Слово "свобода" въ то время золотило, освѣщало собою все, примѣнялось ли оно въ военнымъ реформамъ, или соціальнымъ.
Для Анри оно являлось тою господствующею идеею, которую каждый привѣшиваетъ, какъ лампу, къ потолку своего жилья.
Она освѣщаетъ его, но подчасъ и чадитъ. Для Анри пламя ея разгоралось отъ демократическаго вѣянія Корсики.
Необычное обращеніе этого либеральнаго полковника дѣлало изъ него бога для его солдатъ, благодаря чему онъ могъ проводить въ полку новыя теоріи. Анри былъ убѣжденъ, что онъ рожденъ для роли реформатора.
Это была не изъ послѣднихъ его иллюзій, какія поддерживались перепискою съ m-me де-Роганъ. Каждое письмо, которое получалось въ Бастіа изъ Парижа, оправдывало какую нибудь теорію, дополняло какую нибудь систему, которая обсуждалась герцогиней и Вирье. Приводить здѣсь ихъ переписку значило бы излагать исторію переговоровъ, завершившихся созваніемъ нотаблей 17 февраля 1787 г.
Какъ удивляться энтузіазму Анри по поводу этого созванія, если вспомнить, что самъ Людовикъ XVI отъ радости не спалъ всю ночь наканунѣ открытія собранія?
Увы! Скорѣе отъ кошмара, какъ говорилъ графъ де-Сегюръ, что онъ устроилъ свою отставку, должно было ему, несчастному, не спаться. Но король въ то время, подобно послѣднему изъ своихъ подданныхъ, находился подъ обаяніемъ Колонна, вся заслуга котораго заключалась въ томъ, что, достигнувъ власти, онъ разсыпался передъ каждымъ въ самыхъ безумныхъ обѣщаніяхъ. Болѣе легкомысленный, чѣмъ всякій другой, этотъ министръ, безъ сомнѣнія, отстаивалъ бы также легко и что нибудь другое, а не парламентаризмъ, который теперь, по его слованъ, былъ всемірною панацеею.
Но зачѣмъ укорять Колонна въ его легкомысліи, когда всѣ были одинаково легкомысленны — и епископы, и принцы крови, и герцоги, и пэры, которые трактовали о финансахъ, о политической экономіи, о реформахъ, не избѣгнувъ этой заразы.
Они также беззаботно затѣвали за зеленымъ сукномъ партію политической экономіи, какъ нѣкогда партію въ бостонъ. Вчера американцы ввели эту игру въ моду, сегодня экономисты — другую.
Какъ устоять противъ обольщеній будущаго?
Теперь Анри уже не удовлетворялся скромною дѣятельностію въ своемъ полку. Онъ мечталъ ввести въ своей провинціи, которая для него была всегда цѣлымъ міромъ, всѣ тѣ реформы, о какихъ писала ему герцогиня де-Роганъ. Онъ жаждалъ вернуться въ Дофинэ, гдѣ вся его пылкая молодость являлась отголоскомъ его мыслей. Какъ интересно будетъ наставить его на путь истины! Первая попытка уже была сдѣлана съ тѣмъ увлеченіемъ, которое могло бы удивить, если бы не было извѣстно, что обыкновенно рѣдкія сердца начинаютъ съ возмущенія противъ общества.
Въ Бастіа, какъ и въ Парижѣ, Вирье вздыхалъ о судьбѣ народовъ, заключенныхъ въ оковы… То онъ клеймилъ короля, который не знаетъ и не желаетъ иныхъ министровъ, кромѣ плохихъ… то онъ принимался за самихъ министровъ… "Морепа, — пишетъ Вирье въ письмахъ, — былъ съ колыбели вскормленъ идеями деспотизма… Сенъ-Жерменъ — дуракъ, Анжело — честолюбецъ, Вержень — сообщникъ тираніи".
Если бы Вирье зналъ Свифта, безъ сомнѣ;нія, онъ бы воскликнулъ съ нимъ: "развращенность людей власти снѣдаетъ ея плоть и сушитъ ея кровь".
Каждый истый дофинецъ въ сущности думалъ такъ же. Пламя, которое вездѣ во Франціи таилось подъ пепломъ, въ Греноблѣ пылало съ трескомъ. Здѣсь во всѣ времена поговаривали не только о независимости, но даже объ автономіи. Всякому былъ извѣстенъ договоръ, въ силу котораго Дофинэ сталъ французскимъ. Статья о томъ, что эти суровые горцы имѣютъ право собрать свои провинціальныя сословія, болѣе всего разжигала ихъ.
Съ дѣтства Вирье былъ бойцемъ за притязанія Дофинэ. Безчисленное множество замѣтокъ, написанныхъ его рукою и переполненныхъ всякимъ вздоромъ того времени, развиваютъ слѣдующую мысль: "Только мѣстныя собранія способны избавить провинціи отъ рабства".
Постановленія нотаблей были совершенно солидарны со взглядами Вирье и дофинцевъ.
Въ Греноблѣ раздался торжествующій возгласъ, къ которому присоединился хвалебный гимнъ въ честь герцога Орлеанскаго по поводу рѣшенія, принятаго въ Парижѣ.
Получить въ управители перваго принца крови было на этотъ разъ для Дофинэ не излишнею привилегіею [16].
Но вотъ въ то самое время, какъ Анри пріѣзжаетъ въ Пюпетьеръ, чтобы воспользоваться побѣдою, совершенно неожиданная оппозиція уничтожаетъ ее въ конецъ. Члены парламента въ Греноблѣ отказались принять распоряженіе, которое обезпечивало ее.
II.Парламентъ въ Дофинэ былъ силой, съ которою приходилось считаться. "Сэръ, — сказалъ Ла-Туръ дю-Пэнь Гуверне Генриху IV, — когда вами будетъ взятъ Парижъ, тогда вамъ останется только вступить въ Гренобльскій парламентъ"…
И, вѣроятно, судя по тому, какъ относились къ королевскимъ эдиктамъ, королю Франціи не легко было бы справиться съ двумя первоприсутствующими, 16 предсѣдателями съ титуломъ "монсиньоровъ", съ 64 членами и безчисленнымъ множествомъ всякихъ писцовъ, которые громили дворъ своими укорами. Господа гренобльскіе парламентеры были большею частью важные синьоры, потому что только тамъ, по особой привилегіи, форменная мантія не унижала родовитости. Напротивъ, она давала право на командованіе войскомъ.
Люди, которые по личному усмотрѣнію могли мѣнять судебную карьеру на военную, которые то судили, то занимались любовными похожденіями, описанными въ "Liaisons dangereuses" [17], надменно третировали Бога, въ которомъ они весьма сомнѣвались, считали себя равными королю, въ котораго они совсѣмъ больше не вѣрили.
Если они еще вѣрили во что-нибудь, такъ развѣ только въ собственную непогрѣшимость. И вотъ ей-то, повидимому угрожала опасность съ введеніемъ провинціальныхъ собраній.
Съ того времени, какъ Бріеннъ, несчастливый пріемникъ Колонна, послалъ въ Гренобльскій парламентъ уставъ проектированнаго собранія, ему пришлось имѣть дѣло съ такими внушеніями, которыя скоро превратились въ отказъ внести его въ протоколъ.
Свобода вѣчно будетъ похожа на то солнце басни, отъ котораго зрѣла жатва земледѣльца и лопались горшки горшечника.
Горшечникомъ былъ тогда парламентъ, земледѣльцемъ — Анри… "Моя провинція, — пишетъ онъ m-me де-Роганъ, не обращая вниманія на вздорныя ссоры парламента, — моя провинція, наконецъ, отрѣшается отъ темнаго деспотизма. Способныя головы, подавленныя угнетеніемъ, наконецъ-то проявятъ себя… Народъ въ оковахъ развѣ въ состояніи проявить присущія ему качества? Наконецъ-то близокъ часъ, когда мы будемъ мыслить и говорить сами".
Несмотря на то, что m-me де-Роганъ искренно раздѣляла его радость, она все-таки укоряла его въ данномъ случаѣ за его односторонность. Видѣть только въ серьезныхъ реформахъ, имѣющихъ быть или уже введенныхъ, благополучіе нѣсколькихъ отдѣльныхъ личностей казалось герцогинѣ столь же пустымъ, какъ нѣкогда намѣреніе Анри жениться ради благополучія своего села.
Она уговаривала его теперь, какъ и тогда, удалиться изъ провинціи, увѣряя его, что издалека онъ посмотритъ на все болѣе здраво, что ему необходимы въ такую минуту взгляды на цѣлое и что это возможно только въ Парижѣ.
Монтень сказалъ бы: "почемъ знать!", а Рабеле — "быть можетъ". Но Вирье отвѣтилъ: "Я привыкъ съ дѣтства думать самъ, у меня сложившіеся взгляды. Я не умѣю ихъ выражать иначе, чѣмъ думаю. Надѣюсь, что люди прямые и благомысіящіе простятъ меня за мои намѣренія. Мнѣніе другихъ мнѣ безразлично".
Сколько слезъ было пролито изъ-за этого человѣкомъ, котораго политика превратила въ блуднаго сына.
Анри въ то время не предвидѣлъ печальныхъ послѣдствій своего упорства такъ же, какъ не сознавалъ всего неблагоразунія продѣлать двери и окна въ старомъ, разрушенномъ зданіи…
Чтобы вполнѣ быть счастливымъ, Вирье, покидая Корсику, просилъ жену встрѣтиться съ нимъ въ Пюпетьерѣ. Они вмѣстѣ вошли въ свой домъ, довольные тѣмъ, что вернулись къ той жизни, которой они такъ мало вкусили.
Графиня вернулась къ мужу вполнѣ свѣтскою женщиною высшаго круга, благодаря средѣ, въ которой она вращалась, а, говорятъ, среда вліяетъ на насъ одинаково какъ дѣйствіемъ, такъ и противодѣйствіемъ.
Она не могла забыть своихъ слезъ по поводу производства Анри въ полковники, пролитыхъ ею тайно, чтобъ не оскорбитъ радости герцогини.
А герцогиня писала: "Лучшаго назначенія не могло быть для моего дорогого Анри" и, конечно, для нея были непонятны радости вульгарной любви.
Болѣе чѣмъ когда нибудь пришлось притворяться счастливой, и потому m-me Вирье подъ вѣчною улыбкою, точно подъ лакомъ, скрывала свою печаль.
Между тѣмъ сколько женщинъ позавидовали бы этой печали, окруженной такимъ великолѣпіемъ. Но каждому нуженъ свой рай. Рай одного для другого не рай. И сколько такого счастья на свѣтѣ, передъ которымъ приходится сказать себѣ: "стой!", чтобы не познать, что его нѣтъ.
