Константин Коничев - Повесть о Воронихине
Так писал Баженов и чувствовал, что напрасны его слезницы и промемории.
Затея царицы преобразовать и возвеличить Московский Кремль на удивление всему свету не была лишена смысла, но не имела под собой материальной основы. А как хотелось архитектору и его помощникам, и ученикам, поверившим в возможность осуществления грандиозного строительства, совершить его!.. Был пущен слух, что Баженов нарушит, а то и разрушит весь ансамбль древнего Кремля, но зодчий с уважением смотрел на дивные создания древней русской культуры и предостерегал своих товарищей: «Стараться вам всячески надлежит, чтоб новым строением не повреждено было строение старое…»
Все труды и заботы, стремление отдать великому делу – служению родине ум, сердце, знания, покой и здравие, – как заверял он в своей речи при закладке Кремлевского дворца, – все осталось втуне. В одиночестве переживал эту тяжкую невзгоду Баженов. Покой и здравие были нарушены бесцельно и бесповоротно. Ум, сердце и знание были почти без остатка заключены в титанический труд составления проектов и бесчисленных «выдумок».
Иногда в семейном кругу навещал его близкий друг и помощник, человек большого ума и сердца – Федор Каржавин и вносил душевное успокоение, вселял уверенность в силу и разум ущемленного и униженного зодчего.
– Не все потеряно. Василий Иванович, – говорил Каржавин, – проекты, чертежи, модели, хотя в жизнь и не претворенные, будут жить как наглядная материя высокого искусства. И через сотни лет зодчие, ученики учеников ваших и другие отдаленные потомки воззрят, как на великое достижение, на труды ваши и по ним учиться будут, совершенствуя искусство строения зданий. Разве я сожалею, что затратил время на перевод десяти книг Витрувия по зодчеству и на словарь «Архитектурных речений». Пусть не вскоре будет напечатано, но когда-либо увидит свет – пригодится…
Баженов смотрел на друга благодарными глазами и укреплялся в надеждах на лучшее будущее. И Матвей Федорович Казаков, первый его помощник и самый даровитый из всей «Архитектурной команды», был в эти горестные дни его опорой и утешителем. Баженов продолжал заниматься составлением новых проектов. Но это были незначительные проекты загородных усадеб, церквей и частных домов. Главным теперь было преподавание архитектуры способным юношам.
В условиях для поступающих к нему учиться говорилось, что «…бедных и неимущих родителей дети могут приходить к нему обучаться без всякой платы, лишь бы только имели они нужные способности и были бы добронравны и неиспорченного какого-либо поведения». От других учителей, работавших с ним в «Архитектурной команде», он требовал постоянного общения с учениками, чего, разумеется, и сам никогда не избегал. Доказывал при этом, что если учитель сам не работает в классе, то и ученики не видят его действий и приемов, а одни эстампы, гипсы и картины суть «учителя» немы, глядя на оные, ученики станут доходить до искусства лишь ощупью, могут воспринять холодное подражательство и не осилят мастерства художника.
В учении молодых людей зодчеству Баженов в те годы находил себе удовлетворение.
Бывало, идя на занятия с папкой чертежей по улицам Москвы, он вдруг останавливался перед строением, привлекшим его внимание, осматривал его и сам с собою говорил:
– Надобно ребятам показать и втолковать им замысел зодчего, построившего сие здание. Почему оно такое и почему на этом месте и как бы выглядело в другом соседстве…
Иногда по пути на занятия Баженовым овладевала меланхолия. Все казалось погибшим, пропавшим. – «Был талант, вспыхнул и безнадежно, бесследно погас». – В такие минуты, не обращая внимания на прохожих, он шел, в забвении пошатываясь и ничего и никого не видя перед собой, шептал давно продуманные слова о великой и недостигнутой цели:
«Дворец! Милое сердцу создание. Каким бы украшением Москвы, всей России ты был… Вся Европа вздыхала бы от зависти вожделенной. Глядя на модель, иностранцы говаривали, что ты превзошел бы храм Соломона, пропилеи Амазиса, виллу Адриана и форум Траяна… И давно ли я торжественно уверял и обнадеживал москвичей в том, что народы Европы, узрев новый Кремль, изумятся красотой его и величавостью и померкнет в их глазах красота многих других великолепностей! И ничего этого нет. Да стоит ли после такой невзгоды отягощать собою землю?..»
Баженов вытирал холодный, выступивший на лбу пот. Потом, тряхнув головой, смотрел на часы-луковицу и ускоренной походкой шел в школу своих любимцев.
Его встречали шумно, приветливо, радостно.
– Садитесь, друзья мои. Итак, что у нас сегодня, о чем разговор и какие понятия должны отсель мы вынести? Посмотрим на эстампах изображенные образцы и поясним словесно, что означают три ордера – дорический, ионический и коринфский, в древней Греции возникшие из несовершенной египетской архитектуры? Как и почему они стали правилами вполне совершенными и на долгие, вероятно, на вечные времена? И пусть будет вам, друзья мои, ведомо из учения великих мастеров и деятелей искусств о том, что зодчество, подобно точным наукам – физике и математике, имеет также свои правила. Вспомним Виньолу, Витрувия и других, весьма большую пользу принесших этой славной науке и делу…
Здесь у Баженова, в Московской школе архитектуры, Андрей Воронихин жадно впитывал в себя науку о зодчестве. Многое раскрылось перед его пытливым взором из того, что имела в то время Москва. Многое узнал он из книг, овладев латынью; многое услышал незнаемого из уст Баженова. За четыре года учения и пребывания на строительных работах Андрей Воронихин приобрел не только понятие об архитектуре как о науке, но и опыт в составлении планов отдельных частей и целых зданий. В то же время Андрей не оставлял и живописи. В часы, свободные от занятий архитектурой, писал миниатюрные портреты на эмали, делал зарисовки архитектурных пейзажей и в целях заработка выполнял мелкие заказы в Троице-Сергиевой лавре по росписи и реставрации фресковой живописи.
Наступило время самостоятельного учения на примерах новых построек служебных, дворцовых, усадебных и культовых. На недостаток работы в Москве в ту пору жаловаться не приходилось. Баженов, видя радение и способности Воронихина, похвально отзывался о нем и Матвею Казакову говаривал:
– Смотри, Матвей, и после нас с тобой не голое место останется: воронихины на смену идут. Наша обязанность показать им верную дорогу, шире раскрыть им двери в искусство…
В последний год учения у Баженова в тот самый день, когда Василий Иванович водил своих учеников по закоулкам и площадям Москвы, показывая примечательные творения древних зодчих, – подъехал посланец графа Строганова с бумагой на имя Баженова. Зодчий даже не счел нужным ее развернуть и прочесть сразу, сказал нарочному:
– Поезжайте и передайте графу – на письмо буду ответствовать позднее, а сейчас я занят с моими учениками смотрением той архитектуры, что допреж нас Москва украшена. – И, засунув письмо за обшлаг камзола, Баженов повел учеников своих от церкви Успенья на Покровке к дому князя Гагарина на Тверской и к древним дворцам и храмам Кремля.
Под вечер вся «Архитектурная команда» остановилась у знаменитой, особенно любимой Баженовым, Меншиковой башни и полукругом обступила своего учителя.
– Многим из вас, друзья мои, доведется строить в разных городах империи нашей. И если кому колокольни воздвигать будет надобность, поучитесь на этом образце, – говорил Баженов, любовно взирая на построенную в стиле барокко колокольню. – Эта башня – знамение нашего времени! – восторгался Баженов. – В ней положен замысел зодчего Зарудного создать свою, новую манеру – московского барокко, включающую в самое существо барокко европейское. Башня не древняя: построена семь десятков лет назад по желанию государева любимца князя Меншикова. Мы видим чудесное многоярусное создание, легкое, стройное и богатое в своем изысканном убранстве А как изящен и прост в своем решении малый портал при входе, и на какие мощные контрфорсы опирается подножие башни с фасада!. Но мы только мысленно можем представить себе все величие творения, каким оно было до пожара, случившегося в семьсот двадцать третьем году. Башня в том пожаре лишилась одного яруса, на коем возвышался высоченный шпиль в изрядной и правильной пропорции, а на нем медный ангел. В том виде на полторы сажени башня обогнала Ивана Великого и была самой высокой в Москве… И надо вам сказать, друзья мои, – продолжал вдохновенно Баженов, – Зарудный, зодчий петровского времени, был весьма даровит и на выдумки изобретателен. Он прекрасно владел кистью, резцом, это же творение говорит самое за себя и обещает бессмертие создавшему. Многие из вас, молодых зодчих, преуспевают в понимании не только архитектуры, но и ваяния, и живописи, им будет больше удач в архитектуре, нежели тем, кои не сведущи в скульптуре и иных художествах. Вот вам образец – Меншикова башня – сосредоточие тонкого вкуса и понимания всех знатнейших искусств…
