Камил Икрамов - Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Гости снисходительно заулыбались, а Ибрай порадовался непосредственности, с какой сын волостного излагал свою мечту. Очень важно, чтобы дети за время обучения не теряли непосредственности, не стыдились бы говорить, что думают, уважали бы себя.
По субординации, которую Яковлев чтил и соблюдал, следующим задавал вопросы отец Борис. Тут-то и вылезло то, что не выпячивал мулла Асим. Дети были напичканы самыми различными легендами из Корана, знали наизусть множество молитв, а Абдулла сказал, что, когда вырастет и соберет денег, обязательно совершит паломничество в благословенную Турцию и святую Мекку.
Даже младшие дети в школе муллы Асима, те, что и читать еще не умели, про бога могли рассказать очень много.
Отец Борис торжествующе поглядывал на Яковлева и Алтынсарина. Ведь он говорил, что мектебы вообще нужно позакрывать, а учителей-мусульман сослать в Сибирь. Пусть лучше киргизята век будут неграмотными, чем с малолетства засорять их души богопротивным учением Мухаммеда. И Яковлев, и Алтынсарин уверяли, что закрывать мектебы нельзя, что пока это единственный путь к массовому просвещению, а вот проповедническую деятельность и в самом деле следует как-то контролировать.
Пустой разговор! Лучше вовсе закрыть мектебы!
Амангельды безучастно сидел в сторонке. Он чувствовал, что приезжее начальство занято своими делами, не зря господа переглядываются между собой, не зря горячатся. Этот рыжий горячится больше других, его синие глаза стали холодными, как вода.
Священник заметил взгляд Амангельды, ткнул его пальцем:
— А ты, мальчик? Скажи-ка нам, кем хочешь стать: учителем, муллой, волостным или губернатором?
— Я хочу стать батыром… или баксы.
— Кем? — переспросил Яков Петрович.
— Батыром хочу быть. Если не смогу стать батыром, стану баксы. Я уже умею играть на кобызе и могу стегать себя камчой до синих полос.
Видно, не только для гостей и учителя, но и для учеников это было новостью. Все уставились на мальчика, он снял рубаху и показал плечи. Они были в синих полосах.
Первым нашелся Алтынсарин:
— Какой странный выбор ты сделал, сынок. Почему — или батыром или баксы?
Мальчик стоял, расправив широкую грудь. Рубашку он держал в руках.
— Больше всего хочу стать батыром, чтобы я мог защитить любого, как Срым Датов, как Исатай Тайманов! Если не смогу стать батыром, тогда стану баксы.
— Батыром каждый мальчик хочет стать, это понятно, — продолжал Алтынсарин. — Но почему ты хочешь стать баксы?
Мальчик твердо знал ответ, он сам его нашел, без подсказки:
— А вы видели когда-нибудь баксы Суйменбая? Не видели? Очень жалко, что не видели. Он в начале зимы исцелял жену нашего Бейшары. Очень хорошо исцелял!
— Но ведь она умерла, — сказал отец Борис. — Она же умерла. Он ее не исцелил.
— Все равно! — Амангельды знал, что говорил. — Баксы Суйменбай себя не жалел, чтобы она выздоровела. Он до крови стегал себя, он руки себе грыз, он бездыханный упал, и пена у него пошла. Я никогда еще не видел, как один человек может умирать за другого. Это мало кто может!
Мулла Асим иронически хмыкнул и подмигнул Алтынсарину. Вот, мол, плоды извечного степного язычества. Не стесняясь людей, мальчишка несет ахинею про полубезумного шамана, а мы, взрослые люди, должны слушать это. Сильно здесь язычество, велика дикость, а все потому, что местные жители хотят, чтобы было чудо и чтобы вершилось оно прямо на их глазах, якобы без обмана.
Мулла Асим подмигивал Алтынсарину, но тот не глядел на муллу.
— Ты будешь батыром, мальчик! — сказал Алтынсарин. — Ты будешь хорошим батыром, ибо только тот станет батыром, кто готов умереть за другого. За слабого. Сам себя не бей, сынок, это глупо, это самообман. Жизнь всегда сильнее бьет, больнее. И баксы это знает.
Три одинаковые книжки подарил Алтынсарин мальчикам, всем троим пожелал счастья и велел приходить к нему, если понадобится помощь в продолжении образования. Никого из трех инспектор не хотел выделить особо, но само собой получилось, что больше других смотрел на Амангельды. И когда уезжали, Алтынсарин, обернувшись в последний раз, увидел, что мальчик не смотрит вслед гостям, как другие, а сидит на земле.
Амангельды читал. Стихотворение называлось «Письмо Балгожи к сыну», но мальчику казалось, будто Алтынсарин пишет именно ему:
Свет очей моих! Сын мой! Надежда моя!
Я пишу тебе, мыслей своих не тая.
На здоровье не жалуясь, мать и отец
Шлют привет, окрыленный биеньем сердец.
Ты, наверно, скучаешь и рвешься домой…
Поприлежней учись, грусть пройдет стороной.
Станешь грамотным — будешь опорою нам,
Нам, к закату идущим седым старикам.
Если неучем ты возвратишься в свой дом,
Упрекать себя с горечью будешь потом.
Милый! Если б с нами ты дни проводил…
Чтоб ты делал? Какими б стремленьями жил?
Взяв курук[9], по степи ты б носился верхом.
Ничего б не достиг здесь, в ауле глухом.
Глава четвертая
Балкы давно понял, что поправить дела, оставаясь рядом с Кенжебаем, плетясь вслед за его табуном, невозможно. Он говорил Калампыр:
— Не такие мы люди, не такие у нас предки, чтобы идти чужой дорогой. Пусть тропинка, пусть маленькая тропочка, но своя! У бая по-другому: в ожидании плохого года он корма впрок заготовит, работников наймет; тебенюют[10] байские табуны в лучших местах, нас туда близко не подпускают.
Калампыр прибиралась в юрте.
— Не первый раз слышу про это, — сказала она мужу. — И пословица есть: пока жирный похудеет, тощий сдохнет. Я согласна.
«Я согласна». Значит, полный риска новый для здешних кочевников путь можно начинать, не боясь, что жена попрекнет нехватками, голодом, будет завистливо вздыхать у чужого казана, жалостливо плакать у своего.
Тургайская степь издавна славилась охотниками. В кипчакском роду Имановых тоже были свои знатоки и любители, но никогда прежде охота не имела здесь того промыслового значения, как теперь. Каждый год на ярмарках в Иргизе и в Тургае собирались покупатели шкурок, пера и пуха. Купец Анвар Хабибулин сам разъезжал по степи, рассылал приказчиков и скупал товар но ценам, которые вначале казались баснословными. За пару хороших сайгачьих рогов Хабибулин платил рубль, а иногда и полтора. Никогда прежде так много не платили. Между тем люди знающие говорили, что сам Хабибулин те же рога продает по четыре и даже по пять рублей. За сотню горностаевых шкурок у скупщиков можно было получить ту же заветную пятерку, за сотню хорьковых — три-четыре, даже сурок и тот шел нынче по полтора-два рубля за сотню.
Все это неоднократно подсчитывал в уме суровый и многодетный Балкы, когда начинал новую жизнь. Первые шаги в сторону от тропы Кенжебая он сделал тогда, когда вдруг решительно занялся рыболовством. Балкы принялся за дело всерьез и не обращал внимания на насмешки. Ведь еще недавно этим непривычным промыслом добывали себе хлеб только пришлые люди, уральские и оренбургские казаки. Балкы сам занялся рыболовством и всю семью к этому определил. Бектепберген, Амангельды, Амантай и даже маленький еще Есентай ставили ловушки, ежедневно проверяли их, ловили небольшими сетями, а потом рыбу солили, вялили.
Смеялись над Балкы недолго. Чего смеяться, если вон сколько рыбы сушится на вешалах. Хорошая рыба, даже на базар в Батпаккару он ее возит.
Однажды Балкы уехал в Орск, где бывал в молодости, где учился когда-то кузнечному делу. Вернулся он довольный. К седлу был приторочен длинный какой-то предмет, обернутый кошмой. В юрте Балкы развернул кошму, там оказалось огромное ружье с тяжелым и длинным шестигранным дулом, с гладко отполированным потемневшим березовым ложем.
— Это ружье делал один кузнец в Байконуре, когда ни меня, ни Удербая не было на свете, — сказал Балкы. — Пусть наш Бекет — так Балкы называл Бектепбергена — станет таким же искусным кузнецом и научится делать такие же ружья. Я уже договорился, чтобы взяли его в подмастерья. Пусть Амангельды научится стрелять из этого ружья, как стрелял его отец Удербай.
Вид у Балкы был значительный и важный. Ружье, как оказалось, было семейной реликвией. Оно принадлежало деду, но в трудную пору пришлось его продать, а теперь вот удалось выкупить. Не совсем оно вернулось, а с условием, под честное слово, чтобы половину всей годовой дичи получил нынешний хозяин в уплату за ружье, за порох, дробь и свинец.
В тот день возле древнего ружья и определились судьбы старших детей. Бектепберген пошел в кузнецы, Амангельды — в охотники.
Великое это искусство — охота, и нет предела совершенству в нем. Все было интересно Амангельды, все перепробовал. По характеру он был азартен и настойчив. Это ли не главные качества для охотника? Потом выяснилось, что у него острый глаз и твердая рука. Вместе с ружьем он таскал деревянную подпорку, в развилку которой клал дуло. В первый раз отдача чуть не выбила плечо, но дядя Балкы объяснил, что прижимать приклад надо изо всех сил. Охота — удовольствие лишь для того, кто сыт и не думает о хлебе насущном. Другое дело, если охота не развлечение, не забава, не игра, а работа, такая же, как чабанство или землепашество. Ханы и султаны искони охотились с ловчими птицами. Красивая охота, благородная, но семью нынче не прокормишь ею. С ловчими птицами ни дядя Балкы, ни Бектепберген, ви Амангельды не охотились. Один год, правда, Балкы затеял ловить самих ловчих птиц, это было еще до возвращения ружья и дохода не принесло. Хлопотное дело, хотя забавное.
